Нагасаки
Книга "Шествие в пасмурный день"
Кёко Хаяси
Шествие в пасмурный день
С тех пор как я ездила на обычное обследование, прошло менее двух недель. В тот день я пообещала моему сыну, ученику подготовительного класса, отправиться с ним куда-нибудь вкусно поесть. Мне хотелось внести перемену в его школьное меню, состоявшее неизменно из порядком надоевшего ему гуляша. В радостном настроении, начав обретать уверенность в своём здоровье, я, желая получить ещё большее удовольствие от жизни, сказала сыну:
— Давай сегодня вкусно поедим!
Ребёнок, чутко уловив моё настроение, предложил:
— Послушай, мама, в Камакура вкуснее кормят, чем здесь.
От нас до Камакура десять минут езды на автобусе. Несмотря на мелкий дождь, моросивший в течение всего затянувшегося сезона дождей, я согласилась.
— Может, сильно не польёт? Стоит ли брать зонтик? — спросил сын, подставляя ладони под дождевые капельки.
— Пожалуй, стоит. — Подражая сыну, я вытянула руку. Ладонь сразу сделалась мокрой. Поверх мутно-белой влажной пелены с моря в сторону гор плыли серые кучевые облака. Когда с моря к горам шли тучи, местные рыбаки говорили: "Скоро ливанёт" — и выход в море откладывали. Прогнозы рыбаков всегда подтверждались. — Да, будет сильный дождь, так что сходи-ка за зонтом, — попросила я, и сын, согнувшись, побежал через двор. — Не упади! — крикнула я весело вдогонку.
В нашем районе, застроенном особняками, стояла полуденная тишина. Слышно было даже, как сеется дождь на листву садов. Стального цвета дорога, вымощенная галькой, была мокрой. И деревья, влажные от дождя, и трава, и галька на дороге — всё дышало, погружённое в тишину. Я люблю такую затаённую тишину. Когда природа погружается в молчание, я как-то особенно ощущаю, что сама живу.
На меня не произвёл сильного впечатления тот факт, что во время атомной бомбардировки я уцелела. Тогда на руках матери, молча прижимавшей меня к своей груди, я смущённо улыбалась сёстрам, смотревшим на меня со слезами на глазах. И чудесное спасение среди огромного количества смертей не казалось мне таким уж важным, значительным. Ведь тогда я не приложила каких-то сверхъестественных усилий, чтобы остаться в живых. Да и погибшие ушли из жизни не оттого, что не старались уцелеть. Просто в то мгновение одни без всякой вины умирали, другие выживали. А теперь, когда я сталкиваюсь с каким-нибудь чудом природы, я всем сердцем, горячо ощущаю, что живу. И что моя жизнь цепочкой связана с жизнью сына. Глядя на него, резвящегося, что-то болтающего, живущего уже вне меня, я почти независимо от моей воли умиляюсь своей жизни, оказавшейся способной дать жизнь другому существу.
Стараясь не нарушить тишину, я носками своих красных туфель ворошила камешки под ногами. Вдруг из-под одного из них выскочила мокрица с твёрдым панцирем и хвостом, напоминающим ножницы, и поспешно попыталась скрыться под ближайшим камнем. Из-под края камня выглядывал её раздвоенный хвост. Она, видимо, была уверена, что спряталась полностью, и замерла, затаившись. Я улыбнулась — в памяти всплыло, как мы с сыном, когда он ещё нетвёрдо держался на ножках, играли в прятки.
— Что, хорошее настроение? — спросил знакомый почтальон, подъехавший, позванивая, на велосипеде. — А вам письмо, госпожа! — И он протянул мне толстый пакет.
Ничего не подозревая, я перевернула конверт из коричневой бумаги и увидела лиловую печать Камакурского санитарного управления. У меня перехватило дыхание. Это было сообщение о результатах медицинского обследования.
Боясь сразу же вскрыть пакет, я попыталась через конверт, на ощупь определить его содержание. Помимо "Книжки" я нащупала внутри вчетверо сложенный лист бумаги. А мне ведь было известно, что если никаких отклонений не обнаруживают, то результаты анализа крови просто вписываются в "Книжку", которую затем отправляют по почте.
Я всё-таки решилась вскрыть конверт. Бумага намокла под дождём и никак не рвалась. Наконец мне удалось надорвать угол, и я, просунув в дырку мизинец, распечатала его. "Анализ данных, полученных в результате предыдущего осмотра, показал, что вам необходимо более тщательное обследование. Просим в назначенный день явиться в больницу".
Почти пустой белый лист с несколькими строками. Я раскрыла лежавшую в конверте "Книжку". На первой её странице от руки были вписаны цифры: лейкоциты — 3 670 единиц, эритроциты — 3 920 000 единиц. У здорового человека в кубическом миллиметре крови лейкоцитов обычно около шести тысяч, а эритроцитов — до четырёх-пяти миллионов. Следовательно, лейкоцитов у меня почти в два раза меньше нормы и недостает минимум ста тысяч эритроцитов. Захлопнув "Книжку", я впихнула её в разорванный конверт и положила на дно корзины.
"Ну вот, пришёл-таки конец", — подумала я. Едва начавшая крепнуть уверенность в своём здоровье была разрушена всего несколькими цифрами. А ведь за последний месяц я поправилась на целый килограмм. Выходит, для атомной жертвы и увеличение веса вовсе не означает, что человек выздоравливает.
Я продолжала стоять под моросящим дождём. Волосы, завитые в пышные локоны, скоро намокли и прилипли к щекам.
Я точно не знаю, как сказывается на организме недостаток лейкоцитов и эритроцитов в крови. Уж если слишком быстрые роды Тэйко были признаны патологией, то что говорить о моей крови? Меньше у меня лейкоцитов или больше — всё равно: раз их не столько, сколько у любого человека, значит, патология налицо.
— Ну как, быстро я обернулся? — подбежал ко мне сын с двумя зонтами на плече. — Мам, ты слышишь? Быстро, а? — Он всегда долго копался, отыскивая свои вещи, и теперь ждал похвалы, заглядывая мне в лицо. Но у меня в голове были только цифры из "Книжки".
— Отстань! — Я грубо толкнула ребёнка в плечо. Мальчик, потеряв равновесие, пошатнулся и едва не упал на гравиевую дорожку.
Мой сын родился в марте. Он был более щуплым, чем его ровесники. Кости плеч и ног у него тонкие, а на шее, которую можно обхватить одной рукой, постоянно выступали лимфатические узлы величиной с мелкую сливу. У меня, правда, тоже в его возрасте постоянно появлялись лимфатические бугорки на шее, и каждый раз во время медосмотра в школе врач, прощупывая их кончиками пальцев, спрашивал: "Как, не больно?"
Сложением мальчик походил скорее на меня, чем на отца. С какого же времени у меня недостаток лейкоцитов и эритроцитов? Были ли они в норме во время моей беременности? Если нет, то как это отразилось на ребёнке?
В сознании вдруг вспыхнули слова одного учёного, обращённые к лидерам стран мира: "Я призываю вас задуматься над тем, что и вы, и мы являемся представителями одного биологического вида — человека. Мы или уничтожим человечество как биологический вид, или отвергнем войны".
То, чего опасался выдающийся учёный, — изменение человеческой природы — уже было во мне и угрожало моему сыну. А я не хочу, чтобы это сказалось ни на одном ребёнке, в том числе и на моём сыне.
Сын, которого я оттолкнула, растерянно, словно на него неожиданно опрокинули ушат холодной воды, смотрел на меня снизу вверх круглыми глазами. Затем его розовые с тонкой кожицей губы надулись и лицо приняло недовольное выражение. Белые, длинные, до колен, гольфы съехали на одной ноге до лодыжки. Я нагнулась, чтобы обнять его. Мальчик, стоявший широко расставив ноги, поначалу отстранился, но потом прижался ко мне. Его нежная, пахнущая молоком щека коснулась моей.
— Прости, — сказала я, поправляя ему сползший гольф. Сын сделал ещё более недовольную гримасу:
— Ты чуть меня не свалила!
Если я теперь умру, мой сын так и будет ходить со спущенными гольфами. Посасывая большой палец, будет шататься по улицам до самой темноты следом за своими рослыми одноклассниками. Когда сына обижали и ему становилось грустно, он начинал сосать большой палец. Сидел один в комнате и читал. В нашем доме выключатель находится высоко. Сможет ли он вечером сам включить свет?.. Стоит только задуматься — в голову лезут ужасные мысли.
"Сейчас лучше ни о чём не думать", — сказала я себе. Просто войти в автобус до Камакура, сесть рядышком на самое заднее сиденье и, прижавшись, чтобы чувствовать теплоту друг друга, ехать, ехать, мерно покачиваясь. Думать только о еде.
— Что будем есть? — спросила я сына.
— Давай пойдём на детский ленч. Там столики украшены флажками, — радостно встрепенувшись, ответил он.
— Ну если так, то в Камакура можно и не ехать. На нашей улице в одном месте тоже очень вкусно готовят. — Мои старания успокоиться оказались не напрасными, и постепенно я действительно пришла в себя. — Так что детские кушанья можно отведать и здесь, а не ехать в Камакура.
— Но ведь там всюду стоят флажки, — опять надул губы сын.
— Ну ладно, двинули! — бросила я бодро, по-мужски. Сын принял этот тон и, подражая мне, спросил:
— Зонт раскрыть? Давай под мой.
Он встал на цыпочки и раскрыл надо мной зонт. Я пригнулась, чтобы уместиться под его маленьким, как у всех первоклашек, зонтиком.
Мы зашагали по дорожке, устланной галькой, которая ощущалась даже сквозь подошвы туфель. Камешки под ногами расползались, и под ними я всей поверхностью ступни чувствовала рыхлую землю. В таких местах имеют обыкновение прятаться эти самые мокрицы с раздвоенными хвостами. Я сошла с гравия и пошла по обочине. Букашки, услышав звук наших шагов, наверное, сжались и дрожат от страха, что мы их раздавим.
Как печально быть раздавленным!
Я решила не сообщать мужу о вызове на дополнительное обследование. И без того известно, что он ответит. "Положись на врача", — скажет, как всегда. Поэтому у меня хватает ума ни о чём ему не говорить.
Мой муж не знал атомной бомбардировки. Хотя он — японец, ни шестого августа, ни девятого в Японии его не было. К моменту окончания войны мужу было уже за тридцать, но он в качестве специального корреспондента газеты "А." находился в Шанхае и вернулся на родину только в сорок восьмом году. Во время нашей женитьбы он сказал мне: "Хоть ты и попала под атомную бомбардировку, всё же будем надеяться, что лет десять проживёшь. А на этот срок я постараюсь тебя обеспечить".
Впервые мне так прямо определили срок жизни... Впрочем, я и сама знала, что столько лет, наверное, протяну. Однако из-за того, что мужа не было в Японии во время атомной бомбардировки, он относился к ней совсем по-иному, чем я.
Хотя я и решила ничего не говорить мужу, но, когда он вернулся домой, не вытерпела:
— У меня мало лейкоцитов.
Муж, развязывая в прихожей шнурки ботинок, бросил, как я и предполагала:
— Положись на врача. — Проходя через гостиную, где сын смотрел по телевизору мультфильмы, он кивнул головой в его сторону: — Знает?
Я отрицательно мотнула головой.
— Не стоит ему говорить, — заявил муж и, добавив: — Подай-ка лучше поесть, — стал переодеваться.
Наша супружеская жизнь перешагнула за десятилетнюю черту. Так что "гарантийный срок", определённый мужем, миновал. Он был мне другом, и ему не нужно было объяснять, что означает недостаток лейкоцитов. И пусть он не имел прямого отношения к атомной бомбардировке, он всё равно прекрасно знал, что такое лейкемия и какое влияние оказывает радиация на наследственность.
Когда мы только поженились, я чуть не каждый день твердила мужу о своих страхах. Со дня атомной бомбардировки тогда прошло ещё мало времени, и поэтому, наверное, у меня случались головокружения. А если удаляли зуб, дёсны кровоточили целых четыре дня. После рождения сына мой страх перед "атомной болезнью" перешёл уже на него.
В определённые возрастные периоды мальчики, случается, страдают носовыми кровотечениями. У моего ребёнка тоже часто шла кровь из носа. Всякий раз, если только на бумажной салфетке оказывалась хоть капля крови, я поднимала переполох. "Прошло? — приставала я к нему. — Правда, прекратилось?" Я скатывала из ваты тампончик и затыкала сыну ноздри — только бы не текло, как из неисправного крана. Муж тоже ходил взвинченный. Но, случалось, поддразнивал меня: "Похоже, эта возня тебе доставляет удовольствие". Я отбивалась: "Попробовал бы сам побывать под атомной бомбёжкой". "Да будь возможность — я бы с удовольствием. Быстрая смерть", — парировал он. "Умереть — это просто. Вот если бы ты остался в живых и страдал..." — говорила я, и тогда муж начинал сердиться уже всерьёз: "Что же, тебе непременно хочется, чтобы я пережил что-то страшное?"
Если бы эта трагедия обрушилась только на одно поколение, то со своей злосчастной судьбой я бы примирилась. Но атомный взрыв, вызывая мутацию генов в человеке, обрекает на страдания и второе, и третье поколения. Меня тревожит судьба невинных детей, которые, как и их родители, осуждены на пожизненную муку. И даже мой муж, который был сыт по горло моими болезненными страхами, тем не менее проявлял внимание к здоровью сына.
У меня есть знакомая, родившая шестерых детей, но до сих пор не рассказавшая мужу, что пережила атомную бомбёжку. Её муж даже сейчас боится Нагасаки, и они поселились в самом отдалённом от Нагасаки месте — на Хоккайдо. Эта знакомая живёт, скрывая своё прошлое, и даже отказывается присутствовать на вечерах одноклассников. Рассказывают, что она настояла, чтобы и извещения о таких вечерах ей не присылали. Разумеется, школьных друзей к себе в дом она тоже не приглашает.
Я могу понять эту женщину. Когда я накидываюсь на мужа со словами: "Попробовал бы ты побывать под атомной бомбёжкой!", я чувствую, что нас разделяет неодолимая преграда — как свет отделён от мрака.
Я стала всё чаще задумываться. Когда сын узнает о моём прошлом, не исключено, что они вместе с отцом оставят меня. Подобно тому как от больных проказой забирают детей, мне тоже предложат жить от них отдельно. Я мать — естественно, я хочу, чтобы мой ребёнок был здоров и физически, и психически. Допустим, у моего сына — атомной жертвы во втором поколении — не будет особых поводов для беспокойства относительно здоровья. Однако не исключено, что в результате длительного общения со мной он переймёт от меня мою мрачность. А для мужа, который ни в чём не виноват, это будет непереносимо.
Переодеваясь в хлопчатобумажное кимоно, муж проговорил:
— В больницу на обследование поедем вместе. На мой вопрос:
— Разве ты можешь пропустить работу? — он ответил:
— Твоё атомное прошлое важнее.
В больницу нужно было явиться в назначенный день до восьми утра. Видимо, они проводили осмотр перед началом обычного приёма, поэтому специально было подчёркнуто, что следует обязательно прийти до восьми.
До больницы в Йокосука требовался час времени. Я встала раньше обычного и, собравшись, вышла из дома. Накануне муж несколько раз говорил, что проводит меня, но я ответила, что пойду одна. Не из упрямства и не потому, что меня задели его слова: "Положись на врача". Просто, каким бы близким человеком ни был муж, но облучению подверглась я одна, и нести этот крест суждено мне одной.
Чем раньше я начну привыкать к этому, тем лучше. Я помню страшную смерть Тэйко, ушедшей из жизни в одиночестве, и я хотела бы, если это возможно, умереть именно так.
Смерть Тэйко потрясла меня. Это произошло в 1965 году во время моего приезда в Нагасаки за "Книжкой пострадавшего от атомной бомбардировки". Для получения "Книжки" требуется три свидетеля. Сейчас, когда хибакуся уже достигли преклонного возраста, найти трёх свидетелей чрезвычайно трудно. Так что пришлось правила несколько смягчить. Но всё равно в качестве свидетелей могут выступать только люди, с которыми потерпевший работал на одном производстве и вместе с ним попавшие под атомную бомбардировку. Они должны подтвердить, что потерпевший в то время действительно находился в зоне взрыва. Поэтому свидетелем может быть только тот, кто вместе с потерпевшим попал под бомбёжку. Довольно глупое условие, поскольку бомба-то была создана как раз для того, чтобы полностью уничтожить всё живое. Даже если судить по номеру моей "Книжки", получается, что среди находившихся тогда в эпицентре взрыва в живых осталось очень мало, и найти трёх свидетелей практически невозможно.
Начальная школа Ямадзато находилась вблизи эпицентра. Из всех учащихся осталось в живых только пять человек. Я пыталась припомнить лица моих школьных подруг, работавших со мной на одном заводе. Ни одной из них не было в живых. Мне часто чудились их страдальческие голоса: "А мы собирались ещё долго-долго жить".
В Нагасаки я вынуждена была назвать подставного свидетеля. Им стала Тэйко, учившаяся тогда в моей гимназии, но на специальном отделении. Правда, она и работала-то в другом цехе, но кроме неё в свидетели я никого не смогла найти.
Душным жарким днём я поехала к Тэйко, с которой давненько не встречалась. Дом её находился в квартале Сакаэдзяя, неподалёку от синтоистского храма Сува. Среди новых зданий, выстроившихся вдоль трамвайной линии, было много торговых заведений, больниц; перед ними — удивительно ровная мостовая, довольно необычная для холмистой местности Нагасаки. Трамваи ходили по рельсам, уложенным на каменной брусчатке, и их вагоны-коробки грохотали, как тяжёлые цистерны. В Сакаэдзяя — конечная остановка. Дом Тэйко, хотя и расположенный на оживлённой улице, был скрыт в глубине сада. Дорожка из каменных плит, проложенная от ворот, была усыпана лепестками цветущей спиреи.
Однажды ранней осенью, когда я училась во втором классе гимназии, я тоже принесла в школу ветку спиреи, усыпанную мелкими цветами. Вообще-то цветение этого кустарника приходится на начало лета, но в нашем саду спирея росла в тени, и, видимо, из-за этого цветы на ней держались до конца лета.
Помню, как в это время раздался сигнал воздушной тревоги, и я бросилась бежать, роняя лепестки. Стоя теперь перед домом Тэйко, я вспоминала этот день. На эти воспоминания натолкнул меня цветущий куст.
Я попросила разрешения войти. Ответа не последовало. Однако меня должны бы ждать — я заранее по телефону условилась о своём приходе. Обойдя сад, я позвала Тэйко по имени. Тут сёдзи, выходящие в сад, раскрылись, и из-за них показалась Тэйко.
— О, редкий гость, — приветствовала она меня. В самый разгар лета все сёдзи в доме были закрыты, и дом Тэйко выглядел мрачно.
Нижнюю часть лица Тэйко прикрывала махровым полотенцем. Её узкие раскосые глаза радостно улыбались.
— Сколько лет не встречались. И впрямь редкий гость, — проговорила она глухим голосом из-за закрывавшего рот полотенца.
Когда мы обменялись приветствиями, я спросила:
— Носовое кровотечение?
— Да, с самого утра, — ответила Тэйко.
Я заметила валявшийся в саду игрушечный автомобиль.
— А малыш?
— Сегодня так жарко, они с отцом пошли на море. Он уже целых двадцать метров проплывает, — радостно сообщила она.
Её сын учился в первом классе начальной школы. Я посмотрела на часы. Было начало первого.
— У тебя это часто бывает? — свободной рукой Тэйко показала на нос, прикрытый полотенцем.
— Нет, не очень, — ответила я.
— Когда привыкаешь, то относишься к этому как к хронической болезни и терпишь волей-неволей. Теперь уж не так течёт. — Тэйко отняла полотенце от лица. — Правда? — Она расплылась в улыбке, но тут из уголка её губ вытекла красная струйка. Тэйко поспешно наклонила голову набок и шумно втянула её в себя. Когда нос был зажат полотенцем, кровь, видимо, попадала прямо в рот, не выходя наружу. Вероятно, с утра она много раз глотала скопившуюся кровь. Конечно, лучше сплёвывать, но тогда невольно будешь разглядывать. А когда видишь собственными глазами, невозможно обманывать себя, уговаривая: "Течёт, но не так уж сильно".
Тэйко знала свои недуги, и, поскольку кровотечение длилось дольше, чем всегда, она вызвала врача.
