Нагасаки (по-японски)

Нагасаки

Книга "Шествие в пасмурный день"

  • Фотографии...
  • Атомная бомбардировка
  • Хибакуся
  • Бумажные журавлики
  • "Mainichi": статьи

     

  • Воспоминания пострадавших
  • Свидетельства очевидцев

     

  • Разрушения: Хиросима
  • Разрушения: Нагасаки
  • Жертвы
  • Видео

     

  • Произведения хибакуся
  • Из книг

     

  • Проблемы разоружения
  • Ядерное оружие
  • Исторические документы

     

  • Ссылки
  • 1  2  3  4  5  6

    Кёко Хаяси

    Пляска смерти

     

    Девятого августа я отправилась на работу. На мне была блузка с короткими рукавами, чёрные шаровары и гэта4 на босу ногу. Шаровары были с нагрудником, из китайской хлопчатобумажной ткани. Отрез прислал с материка отец, а сшила мне их старшая сестра. Блузка — из белого поплина с отложным воротником. Тогда я даже бюстгальтер не носила.

    На правой руке у меня были часы на серебряном браслете немецкой работы в виде цепочки из круглых звеньев. Их тоже прислал отец. Я получила ожог только в этом месте. Обожгло до волдырей — кожа между звеньями цепочки вздулась. Впервые я это заметила, когда сняла часы. Круглые волдыри диаметром в три-четыре сантиметра опоясывали запястье и, пока не зажили, выглядели ужасно. Однако обошлось без нагноения.

    Тогда у меня были длинные, до талии, волосы, которые я заплетала в косу. Носить волосы распущенными на заводе было опасно — их могло затянуть в станок. В результате либо станок останавливался, либо человек попадал туда с головой. Волосы ведь не рвутся. Так у нас погибла одна ученица. Поэтому длинные волосы обязательно, согласно строгому предписанию, заплетали в косу, если же они были недостаточно длинными, их перехватывали резинкой.

    Не заплети я косу, в тот день взрывная волна подняла бы мои волосы, словно руки тысячерукой Каннон5, они зацепились бы за обвалившиеся доски, и тогда бы мне наверняка не спастись.

    Я работала в отделе "А", размещавшемся в деревянной постройке, которую огонь охватил уже через несколько минут после взрыва.

    Отдел "А" занимался переработкой отходов — металлической стружки, макулатуры, шлака. Работавшие здесь люди были неполноценные: слегка придурковатая женщина, хромоногий мужчина, однорукий заместитель начальника и мужчина средних лет с лицом, постоянно искажённым гримасой смеха. Когда я в первый раз пришла на работу, они уставились на меня как на что-то диковинное, так что я даже опешила. У меня не было желания выставлять напоказ свои недуги, а мой внешний вид не давал оснований для сочувствия. В глазах этих людей я выглядела слишком здоровой. И уже потому мне было не по себе и страшно. Только у начальника отдела всё было в полном порядке. Оставалось лишь удивляться, почему его не взяли в армию. Да и лет ему было немногим за сорок. Видимо, в отдел "А" переводили рабочих, получивших на заводе увечья. Загнанный в угол завода, он являлся свидетельством страшных дел, творившихся на этом производстве.

    Однажды, несколько дней спустя после начала моей трудовой повинности, случилась неприятная история. Я была в бараке, где стояла машина для переработки макулатуры. У двери, приоткрыв её ровно настолько, чтобы мог войти только один человек, остановились хромоногий и тот, у которого всегда было смеющееся лицо. Затем хромоногий вошёл внутрь, раскинул руки и прижал меня к стене. Придурковатая женщина выглядывала из-за плеча стоявшего снаружи и хихикала. Я оцепенела. К счастью, это увидел проходивший мимо начальник. Он накричал на них, а затем, спросив: "Ну что, всё в порядке?" — сам погладил меня рукой по бедру. Страшные негодяи. Мобилизованные рабочие тогда все были такими. Высокий смысл мобилизации для них не существовал. Нравы на заводе были распущенные. Понятие "империя" было слишком далёкой абстракцией.

    Из учениц женской гимназии в отдел "А" направили троих: Ёко, Акико и меня. По сути дела, мы тоже были неполноценными.

    Перед тем как распределить по цехам, нас подвергли медицинскому осмотру. Работа у станков была тяжёлой, да и воздух загрязнён, поэтому слабых здоровьем туда не посылали. У нас проверили РОЭ, измерили температуру, сделали рентген. Для цеха мы трое оказались непригодными, поэтому и были направлены в отдел "А", где полегче.

    Как я уже рассказывала, строение, где размещался отдел "А", было деревянное, но под стать той работе, которой здесь занимались. Если производство связано со вторичной переработкой, то и помещение не первоклассное. Оконные рамы были сделаны из деревянных отходов, а стёкла составлены из цветных и прозрачных треугольников, которые образовывали нечто похожее на витраж. Когда у меня не было работы, я любила глядеть на эти красивые стёкла и о чем-нибудь мечтать. Мои подруги называли отдел "А" хибарой.

    Но в день атомной бомбардировки нам повезло, что мы оказались в этой хибаре, такой ветхой, что казалось — дунь, и она улетит. Три моих подруги, находившиеся в трёхэтажном кирпичном здании, сгорели, не успев выбраться из-под придавивших их тяжёлых обломков. А школьницы, работавшие в проектном бюро — помещении с большими светлыми окнами, — стали похожи на ежей, утыканных стеклянными иглами-осколками.

    И по сей день, спустя тридцать лет, они носят их в себе. Время от времени осколки перемещаются, и это вызывает жуткую боль. Чтобы обнаружить их, надо сделать рентген. Но они уже в следующее мгновение оказываются в другом месте. Одной моей подруге врач сказал: "Оставь их, это — твои ордена". Легко говорить, когда боль касается другого.

     

    Самолёт-бомбоноситель, приглушив шум моторов, появился над Нагасаки, плавно скользя по небу. Было 10 часов 58 минут.

    Мы находились в конторе отдела "А". Кроме нас, школьниц, там были начальник отдела, его однорукий заместитель, Ямагути из женского добровольческого отряда Кагосимы — всего шесть человек. Окно-витраж, выходившее на Ураками, было распахнуто. Метрах в десяти от окна возвышались три заводские трубы, каждая толщиной в два дзё и высотой метров двадцать. За ними простиралась бетонированная площадь. На ней, встав в круг, танцевали парни — студенты высшей школы. Их однокашника призывали в армию. Это был прощальный танец, посвящённый их другу, отправлявшемуся на фронт. Бетонированная заводская площадь стала местом, где танец друзей превратился в танец смерти.

    Я сидела за секретарским столом, откуда из окна слева мне была хорошо видна заводская труба. Прямо передо мной восседал начальник отдела, раздетый до пояса, по его мощной округлой груди катился пот. Справа от окна была Акико, а рядом, спиной к окну, — Ёко. Однорукий заместитель сидел слева от начальника. Этот человек, как прилипала, не отходил ни на шаг от своего начальства и постоянно лебезил перед ним. Вот и теперь он обмахивал обливавшегося потом босса. Справа от меня, у окна, стояла, опёршись рукой о стол, Ямагути.

    До обеденного перерыва время ещё оставалось. Все молчали. Люди здесь собрались очень разные, поэтому общих тем для разговоров не было.

    — Ну как, полегчало? Больше не изволите потеть? — спросил начальника однорукий. Тот что-то жевал. Проглотив кусок, утвердительно кивнул. Разговор на этом оборвался, и в конторе наступила тишина.

    На белой от солнца площади беззвучно, словно в пантомиме, продолжался круговой танец.

    Со стороны Митино донеслось гудение, похожее на гул моторов. Звук приближался.

    — Не самолёт ли? — Ямагути взглянула на начальника. Он повернул голову, прислушиваясь.

    — Похоже, гудит. Посмотри.

    Ямагути высунулась из окна, посмотрела на небо.

    — Ничего нет. — И вернулась на прежнее место.

    — Ввиду того, что воздушную тревогу не объявляли, есть основания полагать, что это не вражеский самолёт, — начал, как всегда занудливо и витиевато, заместитель. Гул затих. Всего на мгновение. И вдруг раздался разорвавший тишину сильный рёв самолёта, то ли идущего в пике, то ли резко набирающего высоту.

    — Налёт! — закричала Ямагути. Это было последнее, что я услышала тогда. Если быть абсолютно точной — единственное, что я осознала в момент падения бомбы. Я не видела вспышки, не слышала грохота, не ощутила и взрывной волны. Очнулась уже под развалинами. Почти все находившиеся в эпицентре взрыва тоже ничего больше не слышали. Уловили только рёв моторов самолёта, взмывавшего вверх.

    Сбросив атомную бомбу, Б-29 начал быстро набирать высоту, чтобы спастись. Умирать лётчикам, как всем тем, что были на земле, видимо, не хотелось.

    Приглушить моторы, сбросить бомбу и стремительно взмыть вверх... Несомненно, лётчики проделывали это по многу раз в тренировочных полётах. В мгновение между рёвом самолета, уходящего вверх, и гибелью завода уместилось только одно короткое слово "налёт". Но за это время разом погибло семьдесят три тысячи восемьсот восемьдесят девять человек, и почти у стольких же, словно у белого кролика из Инаба6, повисла лоскутами кожа.

     

    Сразу же после разрыва бомбы всё погрузилось во мрак. Я напрягаю зрение, но ничего не вижу. Кругом сплошной чёрный мрак. В обычной темноте, когда человек всё же ощущает глубину пространства, сохраняя некоторую способность видеть, у него не возникает беспокойства. Здесь же мрак был сплошной, словно приклеен к глазам. Первая мысль — что глаз я лишилась. Ёко и Акико потом рассказывали, они в то мгновение тоже подумали, что ослепли. Люди, не успевшие зажмуриться при вспышке, потеряли зрение. При ядерном взрыве образуется огненный шар диаметром в семьдесят метров, то есть площадью около тысячи цубо7. Говорили, что некоторые из ослепших потом прозрели, но думаю, это маловероятно. Эта вспышка вселила в нас поистине мистический ужас.

     

    Наверное, меня отбросило взрывной волной. Я лежала скрючившись под обломками. Но относительная свобода движений всё же была. Я осторожно пошевелилась и убедилась, что тело тяжёлым не придавлено, только завалено деревянными обломками.

    Вначале я никак не могла понять, почему оказалась в таком положении, и некоторое время продолжала лежать под развалинами рухнувшей лачуги. Когда у человека восстанавливается способность соображать, он, прежде всего, пытается понять происходящее. Инстинкты действуют лишь какое-то мгновение, подсознательно, затем включается в работу мозг. Как только я поняла, что осталась жива, инстинкты отключились.

    Мрак сменился синим и огненно-красным светом, ярким, как распустившаяся гортензия. Он не тёплый и не холодный. Вспышка температурой триста тысяч градусов — это нечто потустороннее, словно свет, испускаемый духами умерших, выстроившимися сплошной стеной.

    Сейчас, конечно, здравый смысл подсказывает мне, что глаза от яркой вспышки ослепли, и потому, естественно, свет поначалу казался сплошным мраком.

    Я нащупала рукой деревянный обломок и попробовала его приподнять. Толкнула два раза, но он даже не сдвинулся. Я безуспешно повторяла свои попытки. Внезапно меня охватил страх. Отдел "А", где перерабатывалась макулатура, занялся огнём, поплыл дым.

    "Если сейчас не выберусь отсюда, сгорю в огне". Я заставила себя успокоиться, осмотрела завалившие меня обломки и обнаружила над головой широкую доску. Вероятно, это была крышка стола. Она раскололась пополам. Если толкнуть её, то, может, она как-то сдвинется. Просунув руки в щель, образовавшуюся в расколовшейся крышке стола, я изо всех сил толкнула её вперёд. Доска развалилась надвое, показалось небо. Отверстие достаточно широкое, чтобы выбраться наружу.

    Я поднялась. Блузка на левом плече оказалась порванной об острые зазубрины сломанной доски. Плечо тоже было оцарапано.

    Кругом сплошь пляска огня. Во все стороны он протянул свои щупальца. Валил густо-чёрный, а местами чёрно-красный дым. Его клубы, завихряясь, накатывались на пустынную площадь. Прямо передо мной бежал однорукий заместитель. Размахивая своей единственной рукой, с криком "Банзай!" он мчался по направлению к площади. Следом за ним, согнувшись и обхватив обеими руками стриженную наголо голову, бежал начальник отдела. На спине у него была видна рана.

    Я окликнула его: "Господин начальник!" — но он, не помня себя, продолжал мчаться к охваченной огнём площади. Самый быстрый способ попасть к центральным воротам завода — это пересечь площадь. На заводе производилось оружие, поэтому он строго охранялся. Даже ограда была железобетонной. Рядом с отделом "А" была ещё одна проходная, но на её железных воротах постоянно висел замок. Попасть на завод можно было или через центральные ворота, или ещё через две-три проходных. Чтобы вырваться наружу, мне оставалось только бежать следом за начальником.

    Отдел "А" уже на три четверти был в огне. Пламя, охватив весь завод, с гудением устремилось к пустому пространству площади.

    Пересечь площадь было невозможно. В разрыве дымного облака я увидела, как один из студентов в майке бросился туда, где находился отдел "А". За ним в бетонной стене были ворота. Если взрывная волна не обрушила их, то выбраться наружу не удастся. Ограда была слишком высока, чтобы её перескочить, да и зацепиться не за что.

    Однако студент бежал в ту сторону. Я кинулась за ним. В ограде зияла большая дыра с торчащими из неё железными прутьями. Через дыру виднелся пустырь. Я была ошеломлена. Оказывается, разбомбили не только наш завод. Я-то думала, что стоит выбраться с завода, и я спасена, а перед глазами предстала ещё более ужасная картина. Всю территорию завода заволокло дымом, и, к счастью, я не знала, что происходит за его пределами.

    Молодые парни, танцевавшие на площади, провожая друга на фронт, погибли. Некоторые, получив тяжёлые ожоги, ещё час-два жили. Но большинство из них взрывной волной с такой силой ударило о бетон, что у них вывалились внутренности. Стоны этих парней были ужасны. Моя подруга слышала их, когда в поисках спасения бежала мимо, и даже сейчас, если заходит разговор о тех событиях, она зажимает уши.

    Мгновенная смерть большинства людей, погибших вне эпицентра взрыва, наступила в результате действия взрывной волны.

    В круге танцующих, помимо учеников средних школ, было также человек сорок студентов. Безмолвный, как в пантомиме, трагический танец проводов.

    Юноша-новобранец выходит в центр. Его друзья становятся плечом к плечу и образуют круг. Ведущий выкрикивает: "Ё-эй!" Круг подается вправо, все разом поднимают левую ногу, согнутую в колене. Все ступают в такт — "топ". Затем правой и снова левой. Ритмично и медленно круг движется вправо. Время от времени возгласом "Ё-эй!" ведущий отчеканивает ритм. Круг поворачивает вправо, и гэта на ногах танцующих издают глухой стук. Этот тупой, не резонирующий звук, возникающий от удара дерева о камень, кажется каким-то пустым.

    Я несколько раз проходила мимо танцующих парней. Каждый раз я приостанавливалась и молча, одними глазами, посылала привет незнакомому мне юноше, стоявшему в центре круга, желая ему удачи на войне. Наши взгляды встречались, и он, украшенный белыми ленточками, пристально глядя на меня, слал ответный привет.

    После того как закончился танец-пантомима, в котором каждый, погрузившись в себя, словно раскрывал своё сердце и вместе с тем проникался настроением друзей, наступило оживление. Ведущий — а им, как правило, избирался "знаток" женских учебных заведений — выкрикивает название одного из них. Несколько юношей из круга хлопают в ладоши — их симпатии связаны с этой гимназией. Ведущий смотрит на новобранца. Его друзья не хлопают, а лишь постукивают одним указательным пальцем о другой. Это знак, что девушка новобранца в этой школе не учится. Ведущий продолжает называть женские гимназии, даже загородные. Когда наконец угадывается школа, к которой у новобранца имеется особый интерес, все разом шумно аплодируют, громко кричат. Затем опять становятся плечом к плечу в круг, и танец начинается снова. Тот же самый. Но теперь они ещё и поют. Поют хором гимн той школы, где учился новобранец. Поют, кружась в танце. Постепенно темп нарастает, и под конец все мчатся вихрем, словно одержимые. Танец окончен. "Спасибо", — благодарит всех новобранец. "До встречи", — отвечают провожающие. Незамысловатый, берущий за самое сердце, траурный праздник юности.

    Это последние проводы в армию, которые я видела в своей жизни. И провожающие, и тот, кого провожали, — все погибли.

     

    Иногда мне приходит на память парень по фамилии Маикума, погибший потом на Окинаве. Его тоже прямо со школьной скамьи призвали в армию. Он учился в высшей школе города Кумамото и был первый неряха среди одноклассников. Однажды после отбоя воздушной тревоги, когда я перебегала площадь, он, гревшийся здесь на солнышке, окликнул меня и поманил рукой. Я подошла.

    — Не хочешь ли половить со мною вшей? Они так шустро разбегаются, ужасно забавно, — сказал Маикума и, вывернув шов на своей форменной куртке, показал их мне. Затем, шепнув мне на ухо: — Никому не рассказывай! — начал монотонно-торжественным тоном декламировать: — Мы, наше величество, невольно испортили воздух, и, хоть воняет изрядно, народ наш, надеюсь, немного потерпит8.

    Вначале я ничего не поняла, а затем, когда со второго раза до меня дошёл смысл слов, расхохоталась:

    — Как ты можешь! Ведь император — живой бог!

    — Будешь смеяться, тебя жандарм убьёт. Даже если тебе что-то кажется смешным, всё равно делай серьёзное выражение лица, — сказал Маикума.

    В то время я ни о чём подобном не задумывалась.

     

    Людей, которых я увидела бегущими от отдела "А", было трое — заведующий, его заместитель и мужчина с гримасой смеха на лице. Ямагути настигла мгновенная смерть. Она умерла, придавленная письменным столом и балкой. Рассказывали, что балка, свалившись на неё, раздробила ей плечо и подбородок. Она скончалась ещё до того, как отдел "А" охватил огонь. Самое лучшее во время атомной бомбардировки — это умереть сразу. Некоторые заводские рабочие, прожившие ещё два-три дня, от невыносимых мучений сдирали с себя куски мяса.

    Ёко и Акико остались живы; хотя у них и были ожоги, но не очень сильные. Они помогли друг другу выбраться и успели выбежать из охваченного пламенем отдела "А". Обе выскочили оттуда уже после меня.

    — Ну и быстро же ты бежала! Можно было подумать, что ты помешалась, — подсмеивались потом надо мной Ёко и Акико. Но мне казалось, что в их смеющихся глазах мелькает что-то недоброе. Я и сейчас не вижу в этом ничего смешного, потому и стараюсь, по возможности, с ними не встречаться.

    Акико потеряла всю семью. Они жили в Такэнокубо. Её родители погибли там, у себя дома, а старший брат, студент, во время занятий в медицинском институте.

    После войны у Акико выпали все волосы. У неё были большие глаза, и во внешности что-то от иностранки. Когда её голова стала гладкой, как у буддийского монаха, глаза начали казаться ещё крупнее, и она сделалась похожа на французскую куклу с общипанными волосами. Случайно узнав, что Акико живёт на той же, что и я, приморской улице, я позвонила ей по телефону. Она сообщила, что в ближайшие два-три дня ляжет в больницу. Здоровье совсем разладилось, а теперь ещё предстоит операция на желудке. Двадцать лет назад она перенесла операцию по поводу рака груди. Есть ли рак желудка, станет ясно, когда разрежут.

    — Рак можно определить и самой. Достаточно пощупать кончиками пальцев. Около груди и под мышками чувствуются затвердения. У меня уже так было. Думаю, и на этот раз то же самое...

    — Чем сейчас занималась? — спросила я, чтобы сменить тему разговора.

    — Меняла шторы в детской. Если ничего не делать, одолевают страшные мысли.

    После этого разговора я всё не решалась опять позвонить ей. Тем временем миновало два года. Мне было страшно услышать на мой телефонный звонок любой из ответов: "Мама умерла... — Жена скончалась... — Невестки нет в живых".

     

    4Гэта — сандалии на высокой деревянной подошве.

    5Каннон — богиня милосердия в буддийском пантеоне.

    6Белый кролик из Инаба — персонаж известной японской сказки, у которого крокодилы за ложь содрали кожу.

    7Цубо — мера площади, 3,3 кв. м.

    8. Здесь, используя игру омонимами, пародируются начальные строки "Рескрипта о народном образовании" — важного идеологического документа 1890 г., на основе которого вплоть до конца войны осуществлялось воспитание масс в духе верноподданничества.

     

    1  2  3  4  5  6

    Hosted by uCoz