Нагасаки
Книга "Шествие в пасмурный день"
Кёко Хаяси
Пляска смерти
В докладе Нагасакского мединститута "Об оказании помощи пострадавшим от атомной бомбардировки" в главе о радиоактивном облучении разъясняется: "Первоначально существовало предположение, что расстройство пищеварения было вызвано употреблением в пищу тыкв, находившихся на поле в зоне атомного поражения; однако впоследствии выяснилось, что это результат облучения организма большой дозой радиации. Установлено также, что и при получении смертельной дозы вторичной радиации (т.е. в результате нахождения в зоне заражения) болезненные симптомы проявляются после короткого латентного периода. Человек не умирает мгновенно, но если организм поражён смертельной дозой, то никакое лечение не эффективно — вне зависимости от того, имелись ли травмы или пострадавший остался внешне невредим. Лучевая болезнь обнаруживалась и у жителей, оказавшихся в разрушенных домах вблизи эпицентра взрыва".
И муж той женщины в пёстрых шароварах тогда, во время нашей встречи, разговаривая с нами, беспрерывно сплёвывал. У него из дёсен сочилась кровь и скапливалась во рту. Жив ли он сейчас? Или он тоже получил смертельную дозу радиации?
В Дзюнин-тё я отправилась по Накадори. На этой улице стояли обычные жилые дома, кое-где попадались лавочки. Квартал казался неповреждённым, но только на первый взгляд. Дома с обеих сторон так наклонились к дороге, что едва не соприкасались крышами. Ставни везде распахнуты. Люди покинули жилища, двери оставив приоткрытыми. Прошел слух, что ночью на уцелевшую часть города будут сброшены зажигательные бомбы, поэтому многие жители собирались ночевать в горах или противовоздушных щелях. Квартал патрулировался отрядами самообороны. Как только я подошла к санитарно-полицейскому кордону на углу улицы, меня тотчас же окликнули: "Кто идёт?" Повсюду было неспокойно, и меня подробно допросили, чтобы выяснить, кто я такая. На квартиру я попала в девятом часу вечера.
На другой день я решила вымыть запорошенные пеплом волосы — на дне таза осел песок вперемешку со стеклянными осколками. Я сосчитала осколки — их было шесть. Они впились в мою косу. Что же защитило меня от разящей взрывной волны и страшной вспышки? Хотелось бы знать — какая случайность спасла меня?
На другой день, десятого августа, я повстречалась с Инатоми, который в составе молодёжного спасательного отряда прибыл из Симабара. Он пришёл в Гассэмба, где мы укрывались. Это место, знаменитое отгремевшим здесь когда-то сражением, представляло собой цепь невысоких холмов. Многие жители Дзюнин-тё в эту ночь прятались в противовоздушных щелях на холмах. Инатоми побывал на моей квартире и разузнал, где меня искать.
Отряд студентов, в который входил Инатоми, десятого августа прибыл в Ураками, где они занялись подбиранием трупов. Останки людей, обгоревших до костей, не трогали, а трупы, опалённые до черноты и на которых сгорела одежда, укладывали в одном месте на пепелище. Их располагали по кругу, головами к центру; это было рационально — родственникам, приехавшим искать своих близких, так было легче их находить.
Инатоми с товарищами работали самоотверженно. Во время краткого отдыха, присев в поле, он впервые почувствовал пробиравший его по спине озноб. Эти человеческие останки, уложенные в круг под чтение буддийских молитв, казались бесформенной плесенью, проросшей на земле.
Инатоми лежал рядом со мной на склоне холма и подробно рассказывал всё-всё, что видел в Ураками. Упал ночной туман, приятно освежавший лицо.
— Тебе не холодно? — спросил Инатоми. Я отрицательно покачала головой. Он протянул руку и подложил её мне под голову.
Подбирая трупы, Инатоми натолкнулся на ученицу из нашей гимназии. От оружейного завода она смогла добежать до Ураками и здесь, обессилев, рухнула. Она лежала навзничь посреди дороги, с растрёпанными волосами, голая, так как одежда её сгорела. На руках и ногах клочками свисало мясо, но пальцы время от времени конвульсивно шевелились. Она ещё дышала. На лице ран не было, но кожа казалась прозрачной, как у восковой куклы. Полураскрытые глаза смотрели печально.
Сняв пиджак, Инатоми прикрыл им девушку. На одной ноге у неё была спортивная тапочка, с внутренней стороны которой он прочёл название гимназии, имя и фамилию. Инатоми оторвал от своего полотенца полоску, обмакнул в воду кусок угля и, написав на ней фамилию девушки, крепко привязал к её запястью. Конец её был близок. Он пошёл к грузовику за водой, а когда вернулся, она была уже мертва.
Фамилия девушки — Араки. На нашем курсе было несколько человек с такой фамилией. Араки, которую я знала, была одной из самых красивых среди нас. Вьющиеся волосы, кожа прозрачная и белая, как фарфор. По всем приметам, там, на пепелище, была она; только вот что касается цвета кожи, то у всех нас после той бомбардировки кожа стала прозрачной, как у восковых кукол.
Я слыхала, что Араки была единственной дочерью провинциального врача. Интересно, что стало с её отцом?
Ночное небо над Гассэмба было усеяно мелкими дрожащими звёздами. Я расчувствовалась от встречи с Инатоми. Неясные огоньки крошечных звёзд казались мне душами моих погибших подруг. Как жестока смерть этих девочек, умерших одиноко, без родительского утешения! Я впервые расплакалась. В Ураками, царстве смерти, я была бесчувственной, словно робот.
Небо над Ураками было, как и вчера, багрово-красным.
— Тебе не холодно? — снова спросил меня Инатоми. Его самого бил озноб. Неожиданно он произнёс: — Когда кончится война, давай уедем в Бразилию? Хватит с нас и пепелищ, и смертей.
— Но я, может быть, не смогу ходить, — ответила я.
— Значит, понесу тебя на спине.
Я с большим трудом добралась до Гассэмба. Расстройство желудка не проходило.
Я лежала, прижавшись к груди Инатоми. В ночном небе послышался гул самолёта. "Вражеский налёт, вражеский налёт", — негромко оповещали дружинники из отряда самообороны.
Утром, на восходе солнца, Инатоми принёс мне воды.
— Это из колодца. Вода холодная, вкусная, — сказал он, поднося к моим губам металлическую каску. Я напилась. Кожа Инатоми после сна пахла потом, запахом напоённого солнцем здорового юношеского тела. Вместе с водой я впитывала запах Инатоми и впервые после бомбардировки почувствовала: "Я жива".
Инатоми посадил меня на закорки, и мы начали спускаться с Гассэмба. В траве раньше срока цвела цувабуки15. Пекло солнце, и по шее Инатоми струился пот. Я лизнула языком — он был совсем не солёный.
— У тебя пот сладкий.
— Ты что, попробовала на язык? Ведь я не мылся, грязный... — И он встряхнул меня за спиной.
После нашей встречи Инатоми в течение целой недели подбирал трупы. "Мне страшно идти в свой институт. И хотя мне стыдно за своё счастье, что один спасся, я всё же рад, что остался жив". Так говорил он по дороге из Гассэмба.
Рано утром десятого августа дядя, узнавший от Такано о страшном бедствии, постигшем Нагасаки, уехал из Исахая.
— По крайней мере, попробую добраться до медицинского института, а там видно будет, что делать, — заявил он матери и тёте и, смазав свой ржавый велосипед, укатил.
С полудня городок Исахая был забит пострадавшими. Поезда ходили до станции Обаси, находящейся между Ураками и Митино. В Обаси был снесён даже вокзал, но поезда добирались вплоть до того места, где обрывались рельсы. Раненых грузили в товарные вагоны и доставляли в Исахая.
Вокзал в Исахая напоминал рыбный рынок. На платформе, как ободранные тунцы, рядами лежали тяжелораненые. Рук не хватало, поэтому раненые лежали и на платформе в Хидэри. Среди них находилась Танака — ученица нашей гимназии. Спина у неё была сильно обожжена, вдобавок в ране торчали стёкла. Она лежала на животе прямо на бетоне, дожидаясь своей очереди, и время от времени жалобно стонала: "Больно... Солнце жжёт..." Отвесно падающие лучи солнца словно иглами пронзали рану, причиняя невыносимую боль. Это была сущая пытка. Танака не переставая молила о том, чтобы кто-нибудь побрызгал ей водой на спину.
Наверное, такие же страшные мучения перенесла и Араки.
Моя мать и тётя не могли остаться безучастными к человеческому горю. Все члены женского комитета и днём и ночью были заняты оказанием помощи пострадавшим.
Мать пошла сиделкой в военно-морской госпиталь. Здесь она позднее и увиделась с Танака. Когда мать спросила её обо мне, та ответила что-то невнятно. Мы с Танака работали в разных цехах, и она не знала, осталась ли я в живых. Но мать не поняла её и, ошеломлённая, так и присела.
Поздно вечером двенадцатого августа дядя вернулся домой, волоча за собой велосипед. Усевшись в прихожей и развернув фуросики16, сказал: "Всё кончено". В платке лежали кости и пепел. Потом стал рассказывать.
Недалеко от института он встретил студентов-медиков из спасательного отряда и спросил у них, знают ли они что-нибудь о судьбе его сына. Студенты ответили, что точных сведений не имеют, но добавили, что он, возможно, в аудитории, и назвали дяде её номер. (Когда сын только поступил учиться, дядя однажды под каким-то предлогом побывал в институте — сам он имел всего лишь четыре класса образования, и поэтому к учёбе сына относился с благоговением. Так что внутреннее расположение института дядя знал довольно хорошо.)
В аудитории, на которую ему указали, лежали человеческие останки — пепел и кости. Прах каждого человека был собран в отдельную горку, и всё это размещалось по кругу. Странное это было зрелище — словно погибшие уселись на корточках в кружок. Он сосчитал количество горок. Их было девятнадцать. В центре круга — две отдельные. "Это профессора", — подумал дядя. Он начал по очереди исследовать каждую горку, осторожно — так, чтобы не разрушить их, — перебирая пальцами пепел. Дядя искал зубы. У его сына, ещё когда тот учился в средней школе, испортились зубы, и на нескольких из них были поставлены золотые коронки. "Тогда его зубы обошлись мне недёшево", — пояснил дядя матери и тёте, назвав сумму, которую ему пришлось выложить за лечение.
Дядя решил: если он отыщет зубы, то удостоверится, что сына больше нет. В одной горке праха сверкнул кусочек золота. Дядя извлёк его — он был оплавившийся и бесформенный. Ни в одной из горок он не нашёл вещественного доказательства смерти сына. Сидя в центре круга, дядя подумал: "Возможно, сын остался в живых". Появилась надежда. Но когда под конец он стал исследовать ещё одну кучку, то заметил в ней золотое перо. По случаю поступления племянника в институт мой отец подарил ему немецкую авторучку. Да, это было перо от отцовского подарка. Хлынули долго сдерживаемые слёзы. "Погиб, погиб..." — причитал дядя, перебирая руками оставшийся от сына пепел.
Уходя, он, кроме сыновьего, положил в фуросики прах человека, который, видимо, был профессором, а также понемногу пепла из всех девятнадцати горок. "Все вместе поедете в мой дом", — сказал дядя, обращаясь к праху погибших. И всё-таки, даже обнаружив перо от знакомой авторучки, дядя никак не мог примириться с мыслью, что сын погиб. Он ходил по пепелищу, искал его среди мертвецов и раненых. Спрашивал студентов, называя им свою фамилию. Он повстречал двух-трёх студентов, знавших его сына. Их ответы были одинаковы. В смерти сына не приходилось сомневаться.
На пепелище он встретил также Инатоми. От него и узнал, что я жива.
С того дня до самого окончания войны дядя не выходил из своей комнаты.
Мне не забыть слова, сказанные дядей пятнадцатого августа, когда он услышал сообщение об окончании войны. Слушая радио, дядя, закусив дрожащие губы, с ненавистью в голосе произнёс: "Почему же он не объявил об этом раньше?" Уже после войны он — император — приезжал в Исахая. Младшую сестрёнку, когда она со словами: "Пойду посмотрю!" — уже собиралась выскочить из дома, дядя схватил за ворот кимоно. "Если пойдёшь, домой не возвращайся. И вообще, это относится ко всем". Средь бела дня он заставил закрыть все ставни. В то время вся наша семья жила в доме дяди. Это был исполненный гнева протест бессильного человека. В Нагасакском мединституте погибло, включая студентов, служащих и профессоров, более восьмисот пятидесяти человек. Фактически поголовное истребление.
После дяди из Исахая в Нагасаки отправились мать с тётей. Накануне там были разбросаны листовки, в которых говорилось: "13 августа будут разрушены оставшиеся улицы Нагасаки. Жители города! Спасайтесь как можно скорее!" Слухи передавались шёпотом, и от этого становилось ещё более жутко. Мать с тётей все двадцать пять километров прошагали пешком. Тётя тоже хотела удостовериться в смерти сына и посмотреть на место его гибели. Они попали в город со стороны Нисияма и расстались в Хаманомати. Мать появилась в доме, где я снимала комнату, тринадцатого августа в два часа пополуночи. Отдохнув немного, она чуть ли не силком заставила меня надеть соломенные сандалии, в то время как я из-за расстройства желудка и ходить-то как следует не могла. Чтобы сандалии не спадали, она привязала к их задникам шнурки. "Меня зовут Мё-тян", — напевала мать одну и ту же строку из детской песенки. Настроение у неё было приподнятое.
Слухи ползли самые нелепые. Говорили, например, что следующая бомба будет взорвана днём, в полдень, когда светит солнце. Энергия солнца-де усиливает её мощь, вот поэтому-то и образуется такая высокая температура...
Значит, надо было бежать из Нагасаки, пока солнце не взошло. Ровно в три часа утра мы с матерью покинули Дзюнин-тё. В Исахая добрались днём, в половине третьего. Мы шли без передышки, но всё же нам понадобилось почти двенадцать часов. По пути, на морском берегу в Кикидзу, неожиданно повстречались с М. — учительницей из моей гимназии.
Девятого августа она поехала в Омура на совещание преподавателей, и это спасло её от неминуемой смерти. Т. и К. погибли. "Мне нет прощения, что я одна осталась в живых. Теперь буду работать ещё за двоих", — говорила М. матери. Тринадцатого августа она ездила в Исахая разыскивать своих учениц, и теперь как раз возвращалась пешком в город. Она сказала также, что завтра ещё раз пойдет на оружейный завод и будет как следует там искать.
Т. умерла мгновенно — на неё упал подъёмный кран, размозжив ей череп. Учительница японского языка и литературы К. прожила часа два. Её придавило металлической конструкцией, из-под которой она не могла выбраться. Она даже не могла пошевелиться и скончалась, держась за руки своих учениц. А одной моей однокласснице защемило руку, и она заживо сгорела. Рассказывали, что она кричала: "Отрежьте руку!" Пережить такой ужас, видеть, как подступает пламя — вот где сущий ад. В том цехе, где находилась К., огня не было. Хоть от этого ужаса она была избавлена. Её кремировали.
Спустя месяц после нашей встречи в Кикидзу М. умерла от лучевой болезни в результате вторичного радиоактивного облучения. У неё выпали на голове все волосы, а за несколько дней до смерти она лишилась рассудка. Она размахивала женским мечом и, целясь в небо, наносила им удары. Её тело сожгли на пустыре за воротами школы. На месте кремации осталась чёрная сажа. "Вон там её сжигали", — показала мне это место подруга.
"Ничего, будем живы-здоровы до самого конца войны. Если прилетят Б-29, мы спасёмся бегством" — это были последние слова, услышанные мною от М. Ей было лет двадцать пять – двадцать шесть. Интересно, любила ли она кого-нибудь в своей короткой жизни?
Наши учительницы, все трое, были не замужем. Т., которой краном размозжило голову, кареглазая красавица родом из Огара, была единственной дочерью настоятеля буддийского храма. Мне пришёл на память медосмотр, который проводился в тот день, когда нас направили работать на завод. Нас то гоняли на анализ крови, то заставляли мерить температуру, а под конец пришлось долго ждать у рентген-кабинета. Я стояла в углу комнаты, едва сдерживая слёзы. "Не волнуйся, — улыбнулась, сощурив глаза, Т. Затем, взяв в руку цепочку, висевшую у меня на шее, спросила: — Талисман?" Это был серебряный медальон, отделанный маленькими рубинами, — подарок отца. "Но фотографии внутри нет", — поспешно пояснила я. "А если бы вставила, было бы шикарнее. Только вот лица не видно, пока не раскроешь", — пошутила она. Её светло-коричневые ресницы вздрагивали.
Пятнадцатого августа 1945 года война для нас окончилась. Всего неделю спустя после атомной бомбардировки. "Почему же он не объявил об этом раньше?" — вот единственное воспоминание, что осталось у меня от того дня.
Однажды, вскоре после окончания войны, в калитку нашего дома вошла девчушка. Попросила у матери, которая в это время развешивала бельё, старые газеты. Муниципалитет дал указание организовать сбор.
— Из них делают лекарство. Говорят, хорошо помогает. Ну как, тётя, дадите? — спросила она. Затем, заметив меня: — Так это ты попала под бомбёжку? — Она внимательно смотрела то на мать, то на меня. — От этой бомбы все умирают, даже и те, кто остался невредим. Вот потому и нужно готовить так много лекарств. Просто жалость берёт! — Девочка казалась года на два моложе меня. Она даже не позаботилась о том, чтобы говорить потише, — так искренне сочувствовала.
— Уходи-ка, не болтай лишнее! — рассердилась на неё мать.
Городок полнился слухами. Но были не только слухи. Перед нашим домом проносили гробы. Многие жители Исахая работали на заводах в Нагасаки. Теперь родственники несли их в белых гробах вдоль реки Хоммёгава к крематорию.
Юноша из соседнего дома тоже умер. Он служил на сталелитейном заводе. Вернулся домой без единой раны. "Тётушка, мне повезло", — радостно сообщил он моей матери, высунув голову из-за забора. Но через два-три дня у него поднялась температура, выпали на голове волосы, начался понос, и он скончался.
Атомные жертвы, размещённые в военно-морском госпитале и в школах, умирали один за другим. Начиналось с расстройства пищеварения, затем наступала смерть. Многие, как и М., сходили с ума, вероятно, из-за ужасов, пережитых девятого августа.
15. Цувабуки — декоративная трава с оранжевыми цветами.
16. Фуросики — цветной платок, в котором носят вещи.
