Нагасаки (по-японски)

Нагасаки

Книга "Шествие в пасмурный день"

  • Фотографии...
  • Атомная бомбардировка
  • Хибакуся
  • Бумажные журавлики
  • "Mainichi": статьи

     

  • Воспоминания пострадавших
  • Свидетельства очевидцев

     

  • Разрушения: Хиросима
  • Разрушения: Нагасаки
  • Жертвы
  • Видео

     

  • Произведения хибакуся
  • Из книг

     

  • Проблемы разоружения
  • Ядерное оружие
  • Исторические документы

     

  • Ссылки
  • 1  2  3  4  5  6  7  8

    Сидзуко Го

    Реквием

    Сэцуко открыла глаза, и тьма показалась ей ещё более глубокой. "Когда я просыпаюсь, почему-то всегда царит ночь", — подумала она. Пронизанный сыростью воздух касался её щёк, холодил обнажённые руки и ноги. Когда привычный глазу мир исчезает, его, наверно, начинаешь ощущать кожей. Вытянув правую руку, Сэцуко коснулась влажной земляной стены и вдруг ясно увидела во тьме каждую балку, каждый опорный столб — словно на кончиках пальцев появилось множество маленьких глаз. Стена холодная и против ожидания непрочная. Стоит поскрести её ногтями, как нескончаемой струйкой начинает сыпаться земля. А ведь когда отец и старший брат рыли это убежище, они выбились из сил и то и дело жаловались на усталость.

    В противовоздушную щель принесли ватные одеяла, запас пищи и аптечку. "Не забудьте мой игрушечный паровоз, положите в старый дедушкин кожаный чемодан", — хнычет брат Хадзимэ. "Дурачок, щель и так мала — в ней мы сами-то едва поместимся", — говорит отец. Вспоминая об этом, Сэцуко во сне обливается слезами. Сейчас она не в силах даже пошевелиться.

    "Сэцуко, принеси воды!" В темноте ей видится белозубая улыбка и ослепительно белое полотенце, которым обмотана голова брата... Выбранную из щели землю разровняли — решили выращивать на ней овощи. Из кухни доносится голос матери. В небольшом дворике в беспорядке валяются лопаты, кирки, вёдра, обломки досок, молоток и ящик с гвоздями. Брат сидит на краю веранды, скинув парусиновые тапочки. Его босые ноги неестественно белые, а пальцы на них густо поросли волосками...

    Смеющиеся лица сквозь парок, поднимающийся из кастрюли со свежеотваренным сладким картофелем. Тёплый осенний воскресный вечер. В ту пору ни у кого и в мыслях не было, что когда-нибудь придётся прятаться от бомбёжек в противовоздушной щели.

    Кажется, будто всё горит: нос, глаза, рот. Само дыхание обжигает. Наверно, снова поднялась температура. Трудно дышать, но, если замереть и не шевелиться, становится чуть легче.

    В горле пересохло, а фляга с водой давно опустела. Мучимая невыносимой жаждой, Сэцуко несколько раз просыпалась, но, представив, сколько сил надо потратить, чтобы напиться, терпела. От входа в убежище до водопроводного крана в разрушенной кухне не более трёх метров, но, прежде чем выбраться наружу, надо преодолеть пять крутых ступеней... А Сэцуко знала: стоит ей шевельнуться, как сразу начнёт одолевать удушливый кашель, пойдёт горлом кровь. Сколько раз после таких приступов Сэцуко теряла сознание... А если пососать палец, как это делают маленькие дети? Может, хоть это поможет избавиться от страшной сухости во рту. Какой бы выбрать палец? Приятнее всего, пожалуй, мизинец. Нет, мизинец жалко. Лучше указательный. В детстве его называли материнским пальцем.

    Мама...

    Сэцуко закрыла глаза. На губах появилась слабая, как тень, улыбка: вспомнила, как мать украдкой внесла небольшой свёрток в землянку. В свёртке оказался отрез красивой шёлковой ткани мэйсэн — на лиловом, похожем на цвет горечавки фоне перекрещивались карминные и белые чёрточки. Когда и как попала к матери эта ткань, Сэцуко не знала. "Что я тебе сейчас покажу, доченька", — таинственно прошептала мать, и Сэцуко невольно оробела и огляделась по сторонам. "Вот, смотри, здесь целое хики. К окончанию колледжа сошьём тебе шаровары, кофту и накидку. А может, придётся заказать кимоно для невесты Хадзимэ". Тогда мать ещё надеялась, что дочери удастся окончить колледж, а у сына появится невеста.

    Когда хоронили мать, эту материю сменяли на дрова для кремации.

    Улыбка ещё не успела угаснуть, как по щекам потекли слёзы. Слёзы ещё не высохли, а на губах снова появилась улыбка: "Матушка, скоро Сэцуко придёт к вам, и мы снова будем все вместе, как в былые времена, — вы, отец, брат и я".

    На кончике пальца, который она держала во рту, была грязь. Должно быть, пристала, когда Сэцуко скребла стену. Сэцуко сплюнула и снова засунула в рот палец правой руки. В левой она всё время сжимала небольшую тетрадь, не желая ни на один миг с нею расстаться. Сэцуко знала, что скоро умрёт, но, когда наступит смерть, ей было неведомо, а она хотела умереть, прижимая к груди эту тетрадь. Вот почему она постоянно держала её при себе.

    Сколько же времени прошло с того удивительного, розовевшего закатом августовского вечера, когда Сэцуко в последний раз подставила горячую щёку под струйку воды из-под крана и, напившись и наполнив флягу, чуть не ползком вернулась в землянку и легла на затхлый, сырой матрац?.. Несколько раз Сэцуко просыпалась от мучившей её жажды и пила. Потом во фляге не осталось ни капли воды. С того вечера Сэцуко уже не видела света.

    "Когда я просыпаюсь, почему-то всегда ночь, — думала она, — наверно, я просто перестала видеть. Да и к чему зрение неподвижному, лежащему в кромешной тьме телу?" — рассуждала Сэцуко и закрывала глаза. И тогда её сразу же обступали образы, которых в действительности она уж не могла увидеть. Если это были цветы, она отчётливо чувствовала исходивший от них аромат и ощущала нежное прикосновение влажных лепестков. Если это были люди, её память мгновенно воскрешала лица тех, с кем ей довелось повстречаться за шестнадцать лет жизни. Вот её брат Хадзимэ. Он стоит на ступеньке удаляющегося поезда и машет рукой. На лице его светится белозубая, немного смущённая улыбка. Накануне у него разболелся зуб, и мать делала ему примочки. Сэцуко было до слёз смешно глядеть, как её здоровенный братец сидит перед матерью, словно ребёнок, широко разинув рот. Эти слёзы незаметно превратились в слёзы печали. Интересно, болел ли ещё у него зуб, когда он, широко улыбаясь, стоял на ступеньке поезда? Всякий раз, вспоминая тот день, когда Хадзимэ уходил на войну, Сэцуко думала, что боль продолжала его мучить, хоть он и улыбался, сверкая ослепительно белыми зубами...

    "Прибыл к месту назначения. Чувствую себя хорошо. Желаю всем вам здоровья".

    У каждого в семье осталось по открытке, присланной Хадзимэ. Они были похожи на извещения о перемене мест службы. Когда Хадзимэ уходил на войну, он ни словом не обмолвился о своих чувствах. Не делился он ими и в своих открытках. И мать, глядя на аккуратные квадратные иероглифы, занимавшие чуть больше четверти открытки, со вздохом говорила: "Как это можно — оставлять столько места пустым!"

    — Хорошо тебе, Хадзимэ: поступаешь так, как хочешь.

    — А ты разве нет?

    — Знаешь, всё не так просто. У моих братьев прямо противоположные взгляды. И я в полной растерянности: не пойму, кто из них прав, поэтому не знаю, как поступить самому.

    — Это на тебя не похоже.

    — Я шучу, но мне действительно невесело. В детстве у меня было одно желание — поступить в военное училище. Когда старшего брата посадили в тюрьму, мне здорово доставалось от соседских ребят. Они обзывали меня шпионским отродьем. Мне было до того обидно! И я решил: погодите, вот стану генералом и тогда вам покажу! И тут средний брат вдруг заявил, что хочет поступать на военную службу. В семье знали, что он мечтал стать пианистом, поэтому его решение было для всех полной неожиданностью. Его, конечно, не взяли в действующую армию, поскольку старший брат сидел в тюрьме. В конце концов брат бросил школу и пошёл в морскую авиацию, в учебный отряд. Он погиб в бою, даже не выучившись как следует летать. Эй, Хадзимэ! Ты слушаешь меня?

    — Ага, слушаю.

    — Старшего брата арестовали ещё в самом начале китайских событий, знакомые и соседи сразу же перестали с нами здороваться, но потом всё переменилось: ведь в нашей семье второй сын погиб на войне смертью храбрых. Я тогда только перешёл в среднюю школу и плохо всё это понимал, но мне было противно. Вскоре пришло посмертное письмо от брата, правда, едва ли можно было назвать письмом эти переписанные от руки ноты "Полонеза" Шопена и "Детских сцен" Шумана. Мать со слезами на глазах играла по этим нотам, а я слушал её игру и думал: второй брат пошёл на войну, чтобы спасти честь семьи, а это больше смахивало на самоубийство, чем на геройскую смерть в бою. Старшему брату нравился "Полонез", и средний брат часто исполнял его, чтобы доставить ему удовольствие. А мать в прежние времена любила играть Шумана. Все мы собирались у пианино и, затаив дыхание, слушали. После гибели брата я совсем запутался и не знаю, как поступить.

    — Но ведь ты сам предложил вместе пойти на фронт добровольцами?

    — Да, но я всё ещё не могу принять окончательное решение, поэтому и надумал подбить тебя. Когда не хватает собственных сил, чтобы сдвинуть предмет с места, надо применить рычаг.

    — Выходит, я рычаг?

    — Что-то в этом роде.

    По случаю учебной воздушной тревоги окна завешаны чёрной материей. Отец на сверхурочной работе, а мать, наказав Сэцуко следить за печкой, чтобы отец, вернувшись домой, мог погреться — он всегда мёрз, — отправилась на очередное собрание тонаригуми. Сэцуко притулилась у печурки и вслушивалась в разговор, который вели между собой брат Хадзимэ и его друг Сюдзо Вакуи. Сэцуко понимала, что при ней друзья не стали бы рассуждать на подобные темы — они ведь были на целых шесть лет старше, поэтому она сделала вид, будто задремала, и для правдоподобия даже тихонько посапывала.

    — Когда старшего брата объявили антипатриотом, я вначале решил поступить в военное училище. Но тут погиб второй брат, и я пришёл к мысли, что его гибель была равносильна самоубийству. Конечно, с таким настроением нечего было и думать об армии, и я поступил в физико-технический институт, удивив всех домашних своим непостоянством. Родители, конечно, были рады, что младший сын решил пойти по стопам отца, но истинной причины моего поступка они так и не узнали.

    — Тогда тебе не стоит идти на фронт добровольцем. Ведь студентам нашего института пока ещё дают отсрочку. По-моему, будет гораздо разумней, если ты окончишь институт и в будущем унаследуешь фирму отца.

    — В будущем... Что-то мне мало верится в такое будущее.

    — Почему?

    — Я не хотел идти на фронт только для того, чтобы нелепо погибнуть и называться героем, потому-то я и отказался от военного училища... Но в последнее время я стал думать иначе.

    — Это как же?

    — Хадзимэ! Ты никогда не задумывался, что означает для нас битва при Гуадалканале или гибель защитников Атту?

    — ?..

    — На мой взгляд, это означает, что Япония терпит поражение. Вот я и решил: раз всё равно суждено умереть, то лучше погибнуть с мыслью, что умираешь во имя родины.

    — Что ты хочешь этим сказать?

    — Нынешним летом я виделся со своим старшим братом. Он намного меня старше, да и голова у него, наверно, по-другому устроена. Прежде нам не приходилось серьёзно разговаривать, вот я и решил с ним повидаться.

    — Я слышал, он болен.

    — Да, и навряд ли выздоровеет, но говорит, что несколько лет, наверно, ещё протянет.

    — Он в самом деле отрёкся от своих убеждений?

    — Отрекаться можно по-разному. Брат сделал это только для виду. Я многое понял во время нашей встречи. Он сказал, что своим убеждениям не изменил. В тюрьме у него пошла горлом кровь, и он решил, что теперь, даже если он заявит, что понял свои ошибки, всё равно на фронт его не пошлют и, значит, он по-прежнему не будет сотрудничать с теми, кто ведёт эту войну. Только потому он и сделал вид, будто отказывается от прежних мыслей. А почти всех его друзей, признавших свои ошибки, взяли в армию и отправили на фронт.

    — Твой брат сказал, что и теперь не будет участвовать в войне?

    — Тем более теперь! Ведь сейчас уже ясно, что всё происходит именно так, как он предсказывал: "Я ни за что не пойду умирать, — сказал он, — и постараюсь выжить, даже если вся Япония превратится в поле боя". Удивительно упрямый человек.

    — Он предполагает, что и Япония станет полем боя?

    — Да. Сказал: это случится самое позднее через год или два. Сначала у нас отберут завоёванные территории, а потом и самих начнут так бомбить, что камня на камне не останется и все погибнут.

    — Поэтому ты решил: раз всё равно умирать, лучше пойти добровольцем и погибнуть в бою?

    — Ты прав. Брат сейчас живёт в префектуре Гумма, в храме у подножия горы Акаги. Он рассказывал, что часто бродит по прихрамовому кладбищу, разглядывает памятники и с болью думает о том, как всё переменилось: на могилах солдат, погибших во время китайского инцидента, стоят роскошные памятники, и теперь многим из тех, кто отдал жизнь в нынешней войне, втыкают в могилу обыкновенную надгробную дощечку. Должно быть, в тылу не осталось людей, которые умели бы свято хранить память о погибших воинах.

    — Дурак! Говори, но не заговаривайся.

    — Ты сердишься?

    — Само собой! Руки чешутся — врезать тебе как следует. Сэцуко испуганно открыла глаза и, чуть приподнявшись, поглядела на говоривших. Хадзимэ со смехом ткнул Сюдзо кулаком в лоб. Тот тоже засмеялся. В комнате было слишком темно, и Сэцуко не заметила, как у него повлажнели глаза.

    — Ты сам-то как решил, Хадзимэ?

    — Пойду на фронт. Я человек заурядный, звёзд с неба не хватаю, поэтому исполню свой долг — не жалея жизни, буду воевать за родину, во славу императора.

    — Завидую тебе.

    Из трёх открыток, присланных Хадзимэ, первую всегда хранил в кармане отец. Она исчезла в то утро, когда вражеские самолёты бомбили Иокогаму. Наверно, сгорела вместе с ним в пламени взрыва. Вторую открытку положили в гроб матери. Последняя была в тетради, которую Сэцуко сейчас крепко прижимала к груди. Первые две были адресованы всему семейству, а последняя почему-то лично Сэцуко:

    "Сэцуко! Настал и мой черед идти на фронт, поэтому на твои плечи ложатся заботы о родителях. Ты вообще-то дерзкая девчонка, но человек правильный, поэтому на душе у меня спокойно".

    "Неужели это всё, о чём он хотел написать?" — думала Сэцуко. Когда она получила открытку, отец и мать уже покинули этот мир. В те дни газеты постоянно писали о подвигах отрядов смертников, и Сэцуко нетрудно было представить, при каких обстоятельствах писал свою последнюю открытку её брат Хадзимэ. Перечитывая её, Сэцуко всякий раз ощущала в груди неизъяснимую горечь. Она вынула вложенную в тетрадь открытку. Рядом была ещё одна, не такая помятая, как письмо Хадзимэ. Её прислал настоятель храма, в котором поселился Сёити — старший брат Сюдзо Вакуи — после того, как его выпустили из тюрьмы. Сэцуко могла по памяти воспроизвести каждую строчку, каждый иероглиф из письма:

    "В эти грозные дни желаю вам здоровья и мужества.

    Позвольте сообщить вам печальную весть: шестнадцатого июля почил вечным сном господин Сёити Вакуи. Перед смертью он сказал, что должен обязательно передать профессору Нива две тетради, которые вы оставили ему на хранение. Поскольку профессор Нива скончался, мы положили эти тетради в гроб в изголовье покойного и сожгли вместе с ним.

    Позвольте нижайше известить вас об этом".

    Горькие слёзы хлынули из глаз Сэцуко. Это были слёзы негодования. Теперь и она поняла те чувства, какие испытывал Сёити. Как он и предсказывал, война окончилась. Когда все стремились отдать свою жизнь за Японию, за императора, Сёити считал подобную смерть бессмысленной. Он говорил: война обязательно кончится, и до той поры надо сохранить жизнь. Сэцуко подумала о том, какое отчаяние он испытывал, поняв, что не доживёт до конца войны, и ощутила буквально физическую боль. Когда Сёити умер, война ещё продолжалась. Но теперь наступил мир.

    Тьма всё сильнее окутывала Сэцуко. В сознании мелькали отдельные фразы из её разговора с Сёити: "Я не верю, что этой войне будет конец". — "Будет, войну начинают люди — они её и кончают". — "Даже, если справедливость не будет достигнута?" — "Справедливость для кого? И потом, человек должен жить и после войны..."

    Среди знакомых Сэцуко один лишь Сёити задумывался над тем, что будет после войны.

    Сэцуко инстинктивно прижала к груди обе открытки. Хадзимэ при жизни ни разу не встречался со старшим братом своего друга Сюдзо. Она помнила их разговор в комнате у печурки, но так и не узнала, что думал о Сёити её брат Хадзимэ. Сэцуко один-единственный раз виделась с Сёити, но никому не поведала, какое впечатление произвела на неё эта встреча.

    Сэцуко вложила открытки в тетрадь и вновь прижала её к груди. Серая тетрадь...

     

    Милая Сэцуко!

    Мама, убирая кабинет отца, нашла чудесную тетрадь в серой обложке и подарила её мне. Обрати внимание: в серой обложке. Вспомни Даниэля и Жака из "Семьи Тибо". Мама, наверно, тоже подумала об этом и, многозначительно глядя на меня, сказала: "Теперь-то ты согласишься в воскресенье готовить обед". Я ведь маменькина дочка и терпеть не могу всякую домашнюю работу, но в это воскресенье обязательно сварю обед.

    С тех пор как ты перестала ходить в колледж, здесь всё мне опротивело. Двор школы вскопали и посадили там овощи. Не осталось даже места, чтобы прыгать через верёвочку. Землю копали мы сами. Однажды учитель сказал нам, чтобы мы пришли в школу с лопатами. Мама очень возмущалась. Ты, наверно, не поверишь, что я тоже пришла с лопатой, но скажу тебе по секрету: я очень изменилась за последнее время и стала серьёзной. Чувствуешь влияние примерной ученицы Сэцуко? Больше всего удивилась не мама, когда я взяла лопату и пошла в колледж, а наши учителя.

    Я очень сожалею, что назначила тебе встречу на воскресенье.

    Мама сказала, что я поступила нехорошо. Наверно, так оно и есть. Ведь ты теперь работаешь на заводе, и в воскресенье тебе надо спокойно отдохнуть.

    В колледже остались только первокурсницы и второкурсницы, да и второй курс тоже скоро мобилизуют на работы. Говорят, будто и нас, первокурсниц, собираются отправить на завод. Мама возмущалась, когда тебя мобилизовали на трудфронт. Кричала: "Недопустимо, чтобы такую способную ученицу ставили на работу у конвейера!" Когда же я сказала, что скоро и до меня дойдёт черёд, она ответила: "Мне искренне жаль тех людей, которые возьмут тебя на работу, легче кошку заставить трудиться!" Мне стало обидно до слёз. А кто, собственно, виноват, что меня так воспитали?

    И всё же мне кажется, я сильно изменилась с тех пор, как подружилась с тобой. Я уже не вступаю в спор с кем попало. Напротив, я теперь всем подряд мило улыбаюсь. По-прежнему встречаются люди, которые глядят на меня с презрением, но я на них не обижаюсь. Всегда думаю о том, что, если начну задираться, это тебя опечалит, поэтому я стараюсь поскорее позабыть обиду — насколько это в моих силах.

    Я до сих пор помню, как ты вместе со мной пошла извиняться, когда я подралась с Акияма, и старалась всё уладить. Мне повезло, что ты была дежурной в тот день. Эта противная Акияма обозвала моего отца шпионом, но наша стычка помогла мне подружиться с тобой, и я теперь даже испытываю к Акияма чувство благодарности.

    Как мне хочется быть на тебя похожей! Ты всегда такая подтянутая, скромная, и в то же время не боишься прямо в глаза сказать всё, что думаешь, и директору, и матери Акияма. Поверь, я говорю это вовсе не из благодарности за то, что ты меня выручила. Ты на меня не сердись. Такой уж у меня характер: вспыхиваю как спичка и сразу даю волю рукам. Мне самой за себя стыдно — ведь студентка колледжа! А от тебя исходит, как бы это лучше сказать, какое-то спокойное мужество.

    Мама ворчит, что я до сих пор не сплю. Она ведь знает: утром меня не добудишься. Ты, Сэцуко, наверно, легко встаёшь по утрам, как бы поздно ни легла, а я с таким трудом продираю глаза...

    Наоми Нива

     

    1  2  3  4  5  6  7  8

    Hosted by uCoz