Нагасаки (по-японски)

Нагасаки

Книга "Шествие в пасмурный день"

  • Фотографии...
  • Атомная бомбардировка
  • Хибакуся
  • Бумажные журавлики
  • "Mainichi": статьи

     

  • Воспоминания пострадавших
  • Свидетельства очевидцев

     

  • Разрушения: Хиросима
  • Разрушения: Нагасаки
  • Жертвы
  • Видео

     

  • Произведения хибакуся
  • Из книг

     

  • Проблемы разоружения
  • Ядерное оружие
  • Исторические документы

     

  • Ссылки
  • 1  2

    Ёко Ота

    Светлячки

     

    I

    Я разглядывала эту каменную стену только вчера утром, а сегодня вновь стою перед развалинами и завороженно смотрю на камни. В старину здесь, вероятно, находился один из входов в замок. Или это часть крепостной стены? Очевидно только то, что на этом месте когда-то возвышался замок, от которого уцелела лишь жалкая груда обломков.

    В июньский полдень я стояла в проёме между мощными стенами. На землю падала тень, и чудилось, что под ногами у меня разверзлась пропасть. Сколько я ни смотрела на стены, они казались мне охваченными пламенем. Камни, тесно сбитые старинной кладкой, горели ржавыми, бурыми, кровавыми пятнами. Из трещин пробивалась травка. На тоненьких стебельках горделиво покачивались жёлтенькие цветочки. Между стенами мог свободно пройти человек. Величавые бурые, кровавые и ржаво-коричневые камни, приютившие траву и цветы, завораживали своеобразной красотой. Теперь я понимала, почему один из токийских художников предложил выбить на пылающей поверхности стихи поэта, покончившего с собой. Хотя мне было известно и то, какие трагические события видели эти камни.

    Я не встречалась с Тамики Хара, но постигла его душу в стихотворении "Упокой души":

    Нельзя существовать лишь для себя,

    Живи, не забывая мёртвых, — 

    Твержу я день и ночь.

    Войди мне в душу, горе!

    Скорбь по унесённым смертью,

    Пронзи меня!

    Одновременно со мной в Хиросиме оказалось несколько человек из Токио, приехавших, чтобы выбрать место для камня, на котором будут высечены стихи Тамики Хара. Я невольно оказалась как бы причастной к поискам. Опалённые развалины каменной стены приглянулись всем, кроме меня. Я, пережившая одну трагедию с Тамики Хара, не могла без волнения видеть цвет этих камней. У гостей Хиросимы, не знающих ослепительной атомной вспышки, руины вызывают иные чувства.

    Мне казалось, что пламя окаменело. Или, может быть, на поверхности стен играл отблеск полуденного солнца, нагревшего древние камни? Сколько раз я подходила вплотную к стене и, не веря глазам, проводила по ней ладонью. Рука не ощущала тепла, однако чувствовала хрупкость камня, прожжённого насквозь жаром атомной бомбы. Часть стены, обращённая к центру города, приняв удар огненного вихря, обгорела до густо-алого цвета. Внутренняя поверхность почти не изменила природного оттенка. С изувеченных камней тихо струился мертвенно-серый песок. Толщина стен доходила до полутора метров. Человек здесь должен был сгореть дотла. Мне никогда не забыть лиц людей, опалённых атомным пламенем. Не будет ли памятник Тамики Хара выглядеть пылающей раной на фоне стены? Или это плод моего болезненного воображения? Сейчас, через семь лет после атомной бомбардировки, в Хиросиме меня преследовало навязчивое чувство, будто всё вокруг обратилось в пламя и кровь.

    К стенам тянулись сумеречные тени. Мгновение — и облака зардели вечерней зарёй. Я долго простояла у развалин, раздумывая о поэте, который по собственной воле ушёл из жизни, и о своей судьбе. Пора возвращаться. Кругом ни души. Я направилась по тропинке вдоль замкового рва и подошла к тонкой иве. Это деревце, казавшееся таким живописным рядом с запущенным рвом, уже давно привлекло моё внимание. Я присела под ивой — вот подходящее место для памятника Тамики Хара! — и, пристроив блокнот на коленях, обтянутых кимоно, принялась рисовать. Художница я никудышная. Наконец мне всё-таки удалось изобразить некоторое подобие камня. Подробное описание оттенков его поверхности, травы, россыпи мелких жёлтых цветочков я доверила словам. Появились двое мужчин с лопатами на плечах. Вероятно, шли домой после уборки территории замка, где проводились спортивные соревнования. Рабочие с любопытством взглянули на женщину, которая склонилась над блокнотом, усевшись на краю рва. Они молча миновали меня, а потом обернулись.

    — Бабуля, — услышала я вежливый голос одного из них, — вы что здесь делаете?

    — Добрый вечер, — произнёс растерянно второй. Я весело отозвалась:

    — Вечер добрый!

    Они остановились, изучающее глядя на меня.

    — Уж не собираетесь ли вы, дописав завещание, наложить на себя руки? Только честно скажите.

    — Нет, мне это не грозит.

    Мужчины засмеялись и пошли, покуривая, своей дорогой. Я не намеревалась следовать примеру Тамики Хара. Конечно, от смерти никуда не денешься, но я предпочитала пожить на этом свете, хотя и сознавала, что с моим здоровьем планы на будущее строить трудно.

    Смеркалось. Развалины стены таяли в надвигающейся темноте, но я по-прежнему чувствовала их присутствие, как будто каждый обломок был живым существом.

    Я повернула в ту сторону, где раньше находился учебный плац. Путь мой лежал теперь к лачуге на окраине города, в пяти кварталах отсюда. Стена осталась у меня за спиной, но я ощущала жаркое дыхание окаменевшего пламени. Чувство это было не галлюцинацией, а реальной частицей моего существования.

     

    II

    Я остановилась в доме своей младшей сестры Тэйко Кокура. Обиталище Тэйко едва ли можно назвать домом. Что-то среднее между лачугой и бараком — убогая конура под стать разорённому району, в котором она притулилась. Жилища были временными, не приспособленными к тому, чтобы обосноваться в них прочно, однако сестра и её соседи провели в них семь послевоенных лет. Надежда на скорое переселение в настоящие дома представлялась весьма сомнительной.

    "Мечтаю о доме с водопроводом. Доживу ли только?" — вздыхала Тэйко. Сестре был тридцать один год. "Не впадай в отчаяние. Другие ведь из таких бараков, как твой, переезжают в благоустроенные жилища. Многие, верно, теперь живут в человеческих условиях?" — "Нет таких". — "Неужели ни одного? Здесь столько людей!" — "Я не слышала о счастливчиках".

    После войны квартал этот представлял собой мусорную свалку, где не осталось ни одного пригодного строения. Всюду валялись кости солдат, сгоревших в атомном пламени. На месте бывшего плаца слепили тысячу времянок. Даже удивительно, что муниципалитет смог построить хотя бы такие прибежища для пострадавших. Предполагали, что они вместят всех, кто остался в Хиросиме без крова. Но когда в город хлынули демобилизованные солдаты и переселенцы, времянки мгновенно заполнились до отказа. К счастью, Тэйко с мужем — школьным учителем — и двухлетней дочкой в конце 1946 года удалось вселиться в так называемый "дом". Он состоял из двух комнат — в шесть и три татами, в которых не было никакой обстановки, потому что всюду шныряли воры. Тэйко с ребёнком за спиной отправилась с мужем в жилищную контору, чтобы получить соломенные циновки. Лачуги были стандартными, поэтому мудрствовать над выбором "мебели" не приходилось. Им дали девять потрёпанных циновок, несколько дощатых дверей и застеклённых оконных рам. Дома оказалось, что циновки, рамы, двери невозможно подогнать как следует. Сойти кое-как приладил их, но всё топорщилось, болталось и скрипело.

    Потолка не было. Крышу наспех сделали из неструганых грубых брусьев. По утрам сквозь щели пробивались тонкие лучики солнца, и ещё заметнее казались торчавшие шляпки гвоздей в брусьях. Как будто ты проснулся в горной хижине.

    И всё-таки в одну сплошную трущобу эти "дома" не срослись. Жилища располагались на небольшом расстоянии друг от друга, выстроившись в шеренги, как полагается на военном плацу. Люди, оказавшиеся на самом дне, не хотели мириться с коммунальным обитанием и пытались оградить от посторонних семейные тайны. Каждый предпочитал пусть крохотный, но собственный курятник.

    На всё поселение существовала одна водоразборная колонка. До взрыва из неё брали воду для лошадей. Шестого августа она была разрушена. Жителям тысячи лачуг пришлось долгое время ходить за водой через мост Аиоибаси в район Сакантё. Теперь у единственного источника с утра до вечера толпились люди.

    В тот дождливый вечер я по обыкновению поздно вернулась домой. Подав голос с тыльной стороны лачуги, постучала в хлипкую дверь. Из щели на меня глянул огромный чёрный зрачок сестры. Тонкие келоидные рубцы на щеке казались игрой светотени. Прихожей в лачуге не было, поэтому стоило сделать шаг, как ты оказывался в столовой размером в три татами. Переодевшись в сухую одежду, я уселась перед шатким столиком, и взгляд мой упал на слизняков, копошащихся на полу. Тэйко поставила чай и нехитрую еду.

    — До чего отвратительны эти твари!

    — Да, их здесь полно.

    В углу комнаты Сойти сделал стенной шкаф. Вместо дверцы висела тряпка. Она прикрывала консервные жестянки с солёной водой. Тэйко ловила слизняков сломанными палочками для еды и бросала в крепкий соляной раствор. Тщетные старания — назойливые существа упорно ползли через окна, не защищённые ставнями. Они облепили даже ножки обеденного столика.

    — Откуда их такая пропасть?

    — Каждый год тайфуны приносят ливни. На плацу ведь нет стока, земля здесь как болото. Пол и тот гнить начал.

    — Везде, значит, так?

    — Конечно. Дома построены одинаково. Чему удивляться, шесть с лишним лет в них. Деваться некуда.

    Сестра прожила семь лет у родственников в Токио, поэтому говорила на столичный манер, но с хиросимским акцентом.

    — Крыша у нас тоньше бумаги. А ведь думали, что и трёх лет здесь не просидим.

    — По-моему, в прошлый приезд слизняков не было. Когда они появились?

    — Два года назад. Сначала на кухне, а с прошлого лета житья от них не стало. Как завелись в сезон дождей, так и ползают по всему дому, даже под москитную сетку забираются. Мать несколько раз за ночь встанет, чтобы собрать их в банку. До осени спасения нет, порой глаз не сомкнёшь.

    В комнате побольше спали бабушка и две дочери Тэйко. Нашей матери семьдесят четыре года, а старшей девочке — шесть лет. Младшую Тэйко родила после атомного взрыва. Стар и млад спали щека к щеке.

    Ползающие вокруг стола слизняки отбили у меня аппетит.

    — Извини, что я каждый день возвращаюсь так поздно. Давай спать? — сказала я Тэйко.

    Она была мне сестрой по матери.

    — Хорошо, — ответила Тэйко, но из-за столика не поднялась.

    — Нам бы как-нибудь поговорить по душам, если будет время.

    — Конечно, только ты с первого дня, как приехала из Токио, очень занята. Некогда словечком перемолвиться.

    — Может, сегодня? Не засыпаешь ещё?

    — Да нет, уже разгулялась.

    Лицо Тэйко осветила лёгкая улыбка. В юные годы сестру считали красавицей, но теперь она выглядела измождённой. Она улыбалась, и её израненные губы кривились. Я смотрела на изуродованное лицо сестры и думала, что не смогу быть с ней откровенной до конца. Устроившись поудобнее, я отпила глоток остывшего чая.

    — Что ты дальше собираешься делать? — Вопрос я задала в самой общей форме. — Мама просила, чтобы я с тобой об этом поговорила. Помнишь, когда умер твой Сойти, из Фукуока приехал Такэси и посоветовал тебе снова выйти замуж. Ты тогда рассердилась.

    — Уместен ли такой разговор сразу после похорон?

    — Ты права, пожалуй. Наверное, он просто неудачно пошутил, с мужчинами это бывает. Но мать и теперь не смеет при тебе заикаться о замужестве. А ведь уже три года прошло.

    — Да, время летит.

    — Ну и что ты теперь думаешь? Вдовые женщины часто говорят, что не хотят повторного брака из-за детей. Ты, верно, такого же мнения?

    Тэйко, скорее всего, ответит что-нибудь в этом роде. Как быть, если она скажет, что ради дочерей предпочитает не менять своего положения?

    — Видишь ли, — тихо произнесла сестра, — с двумя детьми на руках одной не прожить.

    — Верно, лучше второй раз замуж выйти.

    — Да, пожалуй, другого пути нет. Хотя я и восхищаюсь женщинами, которые остаются одинокими, но это не про меня.

    Я почувствовала, что к горлу подступил комок. Признание Тэйко застало меня врасплох. Меня взволновало её прямодушие, но я знала, что мы обе отдаём себе отчёт в тщетности мечтаний о новом супружеском счастье. Впервые в жизни я ощутила, как горек женский удел.

    — Ты целыми днями пропадаешь у этих развалин, где будет памятник Хара. Знаешь, я ведь работала в одном из павильонов выставки неподалёку от тех красно-чёрных ворот. Ходила туда вместе с Кономи.

    Кономи — младшая дочь Тэйко. Она появилась на свет незадолго до смерти отца. По просьбе Сойти я прислала сестре письмо с просьбой дать девочке это имя.

    — Брала с собой Кономи? А разве мать не присматривала за девочками?

    — Сначала мама оставалась с ними, а потом у неё заболели глаза, и одно время она почти ослепла. По дому на ощупь передвигалась. Она хворала, да и опасно было обеих девочек поручать ей. Куми я оставляла дома, а младшую каждый день таскала на работу.

    Я слушала сестру, кивая в такт её словам.

    — Дни напролёт стояла за прилавком в отделе детских товаров. Торговля жалкая — столы из дверей, а на них школьные ранцы, дешёвая обувь, письменные принадлежности, модели самолётов. Всё в кучу свалено. С утра до вечера на ногах. Особенно неприятно было торговать игрушечными самолётами. Входной билет на выставку стоил дорого, люди ругались, потому что приличных вещей в продаже не было.

    — А как же Кономи?

    — Она тогда только училась ходить. Потопчется немного и начинает капризничать от усталости. Я выберу, бывало, укромный уголок, чтобы никто не заметил, и уложу малышку прямо на полу. Весной на выставке пыль столбом. Одно название — выставка, но из деревни народ толпами валил. Вечером несу спящую дочку домой, а у неё лицо покрыто толстым слоем белой пыли. Старушка из соседнего павильона, пожалев Кономи, одолжила нам циновку.

    Я представила ребёнка, безмятежно спящего на полу на подстилке из болотной травы.

    — У меня глаза тоже начали болеть, пришлось уволиться до закрытия выставки. О себе я не думала, за девочек переживала и проклинала судьбу за то, что она отняла у меня мужа.

    Сойти не пал жертвой войны. Когда на Хиросиму сбросили атомную бомбу, его не было в городе. По мобилизации он находился на Кюсю, в частях, которые готовились для отправки в Корею. Их не обеспечили ни морским транспортом, ни оружием, и солдаты бесцельно слонялись по побережью. Сойти страдал хроническим заболеванием кишечника, с каждым днём состояние его ухудшалось. За месяц до окончания войны его выписали из больницы на Кюсю. Дом его родителей находился недалеко от Хиросимы на острове Номидзима во Внутреннем море. Тэйко с дочерью и нашей матерью ждали его там. Настал день, когда Сойти появился в родных местах в гражданской поношенной одежде и военной фуражке. Первой его увидела наша мать. Зять вернулся с пустыми руками.

    "Другие-то с головы до пят были обвешаны мешками, а наш явился с одной банкой консервов и шерстяным одеялом", — сокрушаясь, рассказывала мне мать в Токио. "Что ж в этом плохого?" — отвечала я, но выражение недовольства не сходило с её лица.

    В октябре 1949 года Сойти внезапно начал кашлять кровью, температура подскочила до сорока, и он скоропостижно скончался. Мать в то время жила у меня. Мы обе болели, поэтому несколько раз меняли билеты на поезд, но так и не смогли отправиться в Хиросиму. На двадцатый день после смерти Сойти мать всё же уехала из Токио. На моих глазах она состарилась. Лицо у неё осунулось, появились глубокие тени и морщины.

    Строго говоря, Сойти убила не война, однако мать в глубине души причисляла зятя к её жертвам. Она не говорила об этом с Тэйко, ждала, когда дочь сама коснётся печальной темы.

    — До конца дней не забуду оплавившиеся каменные ворота, у которых вы собираетесь поставить памятник. Через них ходили сотни измождённых женщин с детьми за спиной. Ты права, когда говоришь, что на этом месте история оставила свой след.

    — Ошибаешься, я не произношу столь высокопарных слов. Они принадлежат господину А., приехавшему из Токио, — поспешно возразила я. — Мне понравилась другая его мысль. Он заметил, что столетиями хиросимцы самых разных сословий проходили и будут проходить через эти ворота.

    Мы поднялись из-за стола.

    — Что же в конце концов делать со слизняками? Ума не приложу!

     

    III

    Я села в трамвай, идущий до Удзина. Моим спутником сегодня был Макото Кикава, которого называют "атомной жертвой номер один". На четвёртый день по приезде в Хиросиму я, не бывавшая здесь три года, начала встречаться с разными людьми, которые рассказывали мне о своей жизни после бомбардировки. Чаще всего я, беседуя с хиросимцами, не могла сдержать слёз. Макото Кикава стал одним из моих новых друзей. Его глаза, как у всех безмерно настрадавшихся людей, угрюмо взирали на мир. В них навсегда застыла мрачная, тоскливая озлобленность. Бывали мгновения, когда он, как случается с людьми, избалованными всеобщим вниманием, вёл себя высокомерно. Кикава, долгое время пролежавший в больнице, свыкся с ролью экспоната и даже находил удовольствие в демонстрации своей истерзанной плоти. Его тело, испещрённое келоидами, я видела только на фотографии. Я не осмеливалась просить Кикава, чтобы он показал раны. Мне было страшно. Сегодня мы вместе ехали в больницу "Дзиай", и я думала, что мне, быть может, придётся воочию увидеть его обнажённое тело.

    Обожжённую, изуродованную руку, которая походила на крабью клешню, Кикава держал в кармане.

    — Не заглянуть ли нам к Мицуко Такада? — спросил он.

    — Хорошо бы. Говорят, она живёт недалеко от больницы?

    — Совсем рядом.

    — Удобно ли беспокоить её? Она чем занимается?

    — Зимой устриц разводила, а сейчас открыла что-то вроде закусочной.

    Кикава досконально знал судьбы всех, кому посчастливилось уцелеть шестого августа. Большинство влачило жалкое существование, таясь от посторонних глаз. Он даже составил список жертв атомной бомбы.

    — У Такада самое безобразное лицо, — сообщил Кикава спокойным тоном, в котором чувствовалось какое-то равнодушие, обретённое от общения с более несчастными, чем он.

    — Доктор Ямадзаки, верно, удивится. Я обещал ему когда-нибудь прийти вместе с вами, но о сегодняшнем визите не предупредил. Вам ведь приятно будет с ним повидаться?

    — Да...

    В 1945 году, когда я оказалась в эвакуации в Хиросиме, в больнице "Дзиай" мне сделали несложную операцию. Оперировал меня главный врач. Ямадзаки тогда был его ассистентом.

    Макото Кикава провел в этой больнице шесть послевоенных лет. Его лечили бесплатно, и он часто ссорился с врачами. В любой клинике ощущается сословное неравенство, поэтому Кикава пытался сплотить жертв атомной трагедии. Однажды он надумал уйти из больницы и поселиться под мостом, но после тридцати пластических операций так и не смог осуществить свой замысел.

    У Кикава был собственный расчёт, связанный с моим посещением больницы. Он хотел лишний раз показаться врачу, и моё знакомство с одним из докторов послужило ему удобным предлогом. У меня тоже была своя цель. В "Дзиай" четвёртый год лежала моя двоюродная сестра Таэко, страдавшая туберкулёзом почек. После войны она была репатриирована из Кореи. Мне предстояло впервые увидеться с незнакомой родственницей.

    Трамвай шёл по центральной части города. Миновал здание банка, на каменных ступенях которого отпечаталась тень сгоревшего хиросимца. Эпицентр взрыва находился в двухстах метрах. По соседству с банком вырос новый торговый квартал. Трамвай не спеша громыхал по рельсам, и я могла рассмотреть необыкновенных мужчин, прогуливающихся от магазина к магазину. Их блестящие, словно отполированные лица украшали щеголеватые усики. Костюмы с иголочки, сияющие туфли. Какой-то неведомый тип японцев. Я обнаружила в Хиросиме здоровых красавцев без единой царапинки. В вагоне тоже среди массы людей, обделённых судьбой, выделялись юные, жизнерадостные девушки — прекрасные партнёрши для тех лощёных кавалеров. У некоторых женщин, одетых в модные платья, в волнистых кудрях причёсок видны были красноватые пряди. Я подумала, что это волосы, пережжённые электросушилкой. Женщины с такими волосами часто мелькали на улицах Хиросимы. Мы с Макото Кикава вышли из трамвая перед больницей "Дзиай".

     

    1  2

    Hosted by uCoz