Нагасаки
Книга "Шествие в пасмурный день"
Кёко Хаяси
Пляска смерти
Ужасно неприятно, когда начинают выпадать волосы. Стоит тряхнуть головой, и они тут же сыплются на плечи. И тогда возникает чувство, что смерть уже совсем рядом. Каждое утро я распускала волосы, чтобы посмотреть, насколько они поредели. Действительно, с каждым днём выпавших волос становилось всё больше. Я их собирала в пучок и показывала матери.
— Это оттого, что сейчас осень, — говорила спокойно мать.
Но однажды утром с трюмо исчез гребень. Не оказалось его и на туалетном столике старшей сестры. Все гребни в доме были спрятаны. С этого дня я целый месяц не расчёсывала волосы. Перехватила их резинкой у самых корней и месяц не развязывала. У меня совсем пропал аппетит, всё тело сковала слабость. С каждым днём я всё отчётливее ощущала, как убывают мои силы. Голова стала совсем тяжёлой. Не было сил пошевелить рукой или ногой, они тоже словно налились свинцом. Если я садилась по-японски, на ноги, у меня начинали ныть плечи, и голова клонилась под собственной тяжестью. Удобнее всего было лежать на боку. Видимо, зная что-то обо мне, младшая сестрёнка издали внимательно ко мне присматривалась. Старшая сестра тоже была со мной ласкова. Мои в общем-то своенравные сёстры исполняли любое моё желание.
Однажды, случайно бросив взгляд на руку, я заметила на ней мелкие красные пятнышки миллиметра два в диаметре. Их было довольно много — на внешней стороне руки от кисти до самого плеча. Пятнышки располагались у корней волосков. У самого корня была припухлость в виде бугорка, а краснота ярче. Они чесались, и, когда я поскребла одно, на ногте осталась жирная капелька гноя. Затем пятна появились и на ногах. Однако на животе, груди и спине их не было. Пятна выступили только на руках, которые во время взрыва были открытыми, да ещё там, где тело прикрывали чёрные шаровары.
Во время атомного взрыва наиболее чувствительными к радиации оказались органы пищеварения и волосы. Нагноение было связано с ослаблением организма, а также с уменьшением числа лейкоцитов в крови. Но если эта болезнь вызвана внутренними процессами, происходящими в организме, тогда непонятно, почему же она проявляется только на определённых участках тела? Если бы мне в то время сделали анализ крови, вероятно, оказалось бы, что лейкоцитов у меня тысячи две-три. Несколько лет назад у меня было три тысячи шестьсот единиц лейкоцитов. Это обнаружилось после очередного медосмотра, которые хибакуся проходят регулярно. Результаты тщательного обследования мне прислали в письме. Я пережила более сильный страх смерти, чем тогда, в четырнадцатилетнем возрасте. У меня на руках был уже малолетний сын. Я взмолилась: "Только не теперь".
Нагноение было ужасное, и, когда мне приходилось менять положение тела, возникала острая боль в лимфатических узлах.
Стояли знойные сентябрьские дни. "Фу, плохо пахнет", — заявила сестрёнка и убежала от меня. Дурно пахли не только красные гнойнички. Тяжёлый запах шёл и от волос. Целый месяц я их не мыла. Голова чесалась только вначале, особенно нестерпимо на десятый день, а потом я привыкла. В волосах кишели вши. Я чувствовала, как они там бегают, — такое ощущение, словно шёлковой ниткой проводят по телу. Их становилось всё больше, они выползали на шею. У старшей сестры лопнуло терпение, и она перерезала резинку, стягивавшую пучок моих волос.
— У меня волос не останется, — пожаловалась я матери.
— Выпадут так выпадут. А смерть придёт — будешь помирать, — безжалостно заявила сестра. В течение месяца она исполняла любое моё желание, а теперь стала словно бесчувственная.
— Перестань, ведь девочка, может быть, умрёт. — Мать невольно выдала тревожные думы, таившиеся в её сердце.
— Да, может быть, и умрёт. Только когда? И я ведь когда-нибудь тоже умру. Довольно потакать её капризам.
Из-за фусума17 высунулась сестрёнка. Ей-то больше всех доставалось: я еле ходила и поэтому без конца гоняла её туда-сюда.
— Мне тоже так кажется, — встряла в разговор она.
Я-то полагала: как славно, что я выжила всем смертям назло и проживу долгую жизнь... Но сёстрам это не понравилось.
Когда проходят день за днём, а больной, который должен был умереть, продолжает жить, — близкие устают. Они начинают выражать нетерпение: "Если собрался умирать, то уж делай это поскорее". Заметив это за своей старшей сестрой, я почувствовала, что хочу умереть хотя бы из чувства долга. Такой уж у меня характер.
В конце концов волосы у меня не вылезли. Горсть вшей и пучок выпавших волос — таков был месячный итог.
Вскоре я получила по почте письмо. Оно было вложено в грубый конверт коричневого цвета. Надписанный, должно быть, сломанным пером, он был весь забрызган кляксами. Письмо пришло на моё имя. Я взглянула на обратный адрес — там стоял штемпель завода, на котором я работала по мобилизации. В конверте лежал листок с четырьмя-пятью строками приветствия, отпечатанными на машинке, и денежный перевод. Плата за трехмесячную работу — восемнадцать иен.
— А что, за тех учениц, что погибли, тоже заплатили по восемнадцать иен? — подала голос мать из кухни, освещённой вечерним солнцем.
В то время за учёбу в гимназии мы платили по семь-восемь иен в месяц. Плата взималась даже тогда, когда мы не учились, а работали на заводе. Эта сумма, превышавшая наш заработок, шла в счёт пожертвований на пользу родине. Выиграли мы или остались в убытке? Как бы то ни было, теперь у меня есть восемнадцать иен, и если я умру, то хотя бы на цветы к похоронам деньги есть. Конечно, на роскошные европейские букеты их маловато, но, к примеру, полевыми можно будет завалить весь гроб. Ведь хочется, чтобы было много цветов, как и подобает на похоронах девочки.
— Если умру, купите на эти восемнадцать иен цветы, — попросила я в шутку. Мать, варившая в это время бататы, ужасно рассердилась:
— Умрёшь — ни гроша не потрачу!
До меня дошёл слух, что за учеников, погибших во время атомной бомбардировки, выплатили по пятьдесят две иены. Кто определил эту плату за жизнь — завод или государство? Во всяком случае, и то хорошо: ведь поняли, что человеческая жизнь чего-то стоит. Узнав свою цену, я и буду вести себя соответственно ей.
Сейчас же, если я умру, государство на мои похороны выдаст шестнадцать тысяч иен. Эта сумма установлена для "особо пострадавших". Но это вовсе не значит, что в случае смерти государство выплатит её незамедлительно. Нужно ещё подтверждение, что смерть наступила вследствие радиоактивного облучения. Кроме того, для получения шестнадцати тысяч иен на похороны необходимо представить: заявление с просьбой о выплате пособия, свидетельство о смерти, регистрационную карточку (с пометкой о смерти), "Книжку пострадавшего от атомной бомбардировки" и личную печать покойного.
Я собираюсь написать в завещании, чтобы мне на все шестнадцать тысяч иен купили цветов. Если, например, тюльпаны, то их даже в зимнее время, пусть по двести иен за цветок, можно будет купить восемьдесят штук. Пышные получатся похороны. А если не тюльпаны — сойдёт и редька. На эти деньги тоже можно купить восемьдесят штук. Хотя нет, пока я писала эту повесть, цены поднялись, и теперь получается только пятьдесят три редьки.
Прошёл слух, что атомным больным помогают листья хурмы. Они якобы выводят из организма яд, и нагноение проходит. Мать сбила шестом листья с хурмы, растущей у нас в саду. Стоял сентябрь. До листопада было далеко, и листья ещё совсем не пожелтели. При ударах шестом ветки гнулись, листья летели в разные стороны. Тщательно собрав и перемыв, мать заливала их водой и долго варила над костром. По мере кипения зелёный сок становился коричневым, а затем чёрным. Мать наливала полную чашку отвара и подносила мне: "Пей!" Отвар из листьев хурмы имел специфический запах и был таким горьким, что сводило челюсти. "Не могу". Я возвращала назад питьё. "Очень плохо, тогда ты не выздоровеешь". Мать печально смотрела на меня. А для меня не было ничего тяжелее, чем видеть огорчённое лицо матери. Когда я, пересилив себя, выпивала, она радовалась и награждала меня ложкой сахара. Сахар в то время был драгоценностью. Он бережно хранился у нас в ржавой консервной банке и потому отдавал металлической ржавчиной, но всё равно был очень вкусным. Конечно, лучше было бы сахар добавлять прямо в питьё, но мать этого не делала, заявляя, что помогает только горький отвар.
За одну неделю ветки хурмы совсем оголились. Мать собирала даже листья, залетевшие с улицы. В те дни, когда ей удавалось собрать хороший "урожай", она находилась в приподнятом настроении. "Скоро поправишься", — твердила она, смывая у колодца грязь с листьев. Листья обретали здоровый тёмно-зелёный цвет. Даже больные, тёмно-коричневые листья, смоченные водой, ярко блестели в бамбуковой корзине. Они казались наполненными жизненными соками, и мне тоже думалось: если я буду пить этот отвар, то наверняка скоро поправлюсь.
Однако лекарство не улучшило моё состояние. Услыхали, что помогает другое растение — хоуттуиния. Мать немедленно отправилась собирать эту траву на полевых межах и в долине Хоммёгавы. Тоже варили, не высушивая. Отвар получался того же цвета, что и из листьев хурмы, но какой-то безвкусный. После него оставалось неприятное ощущение тяжести в желудке. Я терпеливо пила, но опять безуспешно, и тогда мать заставила меня принимать ванны с этим отваром. Хоуттуиния — лекарственная трава, ею лечат гнойники, и поэтому, наверно, отвар проникал в самую глубь ранок. Гной начинал вытекать и плавал на воде в ванне. Затем, наложив хорошо отжатое полотенце на красную мякоть ранок, удаляли из них влагу. Но стоило слегка надавить, как из ранок сочилась кровь, проступая пятнами на полотенце. Постепенно раны затягивались корочкой, но, чтобы её сохранить, никакого лекарства не было. Когда я садилась, то открытыми ранами касалась циновки, а когда вставала, прилипшие к циновке струпья сдирались. После в ранах снова накапливался гной. И так до бесконечности. Журналист Такано, не в силах видеть мои страдания, принёс мне какое-то лекарство, которое он попросил у американского врача, жившего в Обама. Он вытащил из нагрудного кармана бережно завёрнутые в бумажку три белые горошины. Их нужно было принимать по одной штуке через каждые шесть часов. Мать давала их мне по звонку будильника. Через десять дней нагноение прекратилось, ранки затянулись жёлтыми струпьями. Мне до сих пор совершенно непонятно, почему нагноение, возникающее как следствие недостатка лейкоцитов и общего ослабления организма, прошло от принятия антибиотика. Сколько бы мне ни объясняли, для меня моё выздоровление остаётся таким же чудом, как появление листвы на засохшем дереве.
Двадцать третьего сентября умер Инатоми. В тот день стояла прохладная погода, с залива Ариакэкай дул свежий ветер. Приближался тайфун, и море там, где впадает в него река Хоммёгава, было свинцового цвета. Обычно в прохладные дни мне становилось полегче, ветер несколько остужал мои воспалённые гнойные раны. Благодаря лекарству, добытому Такано, новые пятна не появлялись.
Я сидела на веранде, прислонившись к столбу, и наблюдала за движением облаков. Домой вернулась мать, которая ходила копать бататы.
— Говорят, Инатоми в больнице, — сообщила она. — У него уже несколько дней высокая температура, а сегодня утром его положили в больницу.
После полудня меня посадили в велосипедную коляску — я поехала навестить Инатоми. Хотя мои болячки уже заживали, но при ходьбе появлялась сильная боль, и поэтому, если мне нужно было выйти из дома, меня вывозили в велосипедной коляске.
Инатоми, вопреки моим ожиданиям, выглядел бодрым.
— Эй! — помахал он мне рукой, здороваясь. Однако медсестра предупредила:
— Только десять минут.
Из-за высокой температуры глаза у Инатоми были красные и влажные. Он часто дышал. Состояние его было гораздо тяжелее, чем мне показалось с первого взгляда. Вглядываясь в него, я заметила, что черты его лица утратили прежнюю мужественность. Он не мог даже жевать и слова произносил невнятно, а во время разговора рот его оставался полураскрытым. Никто не понимал, почему ему так плохо.
— У меня не хватает солей. Если бы я поел горячей каши с солёным кунжутным семенем, то сразу бы выздоровел, — проговорил он беспечно. — Обязательно поедем в Бразилию. Идёт? — сказал Инатоми, глядя то на мать, то на меня.
— Я, может быть, не смогу ходить, — ответила я ему теми же словами, что и тогда, в Гассэмба, и Инатоми засмеялся.
— А я понесу тебя на спине! Хорошо, тётушка?
Мать ответила неопределённой улыбкой.
Пообещав приготовить для него необыкновенно вкусное угощение — для этого нужно подсушить как следует на бумаге морские водоросли, растереть их в ладонях и смешать с солью и кунжутным семенем, — я вернулась домой. У меня сразу же поднялась температура, ведь я очень давно не выходила из дома.
В ту ночь Инатоми умер.
Двадцать третьего сентября полил сильный дождь, предвещавший приближение тайфуна. Причина смерти Инатоми — лучевая болезнь.
В октябре 1945 года на месяц позже обычного начался второй семестр. В первый день до занятий состоялась панихида. Мой врач запретил мне ехать, но мне хотелось во что бы то ни стало присутствовать на ней. Я отправилась вместе с матерью. Траурная церемония проходила в актовом зале. На потолке в самом центре зала зияла дыра, в ней торчала металлическая арматура, а сквозь дыру виднелось ясное осеннее небо. Залетал ласковый осенний ветерок.
С полуразрушенного потолка свисала люстра, и молочно-белые плафоны её раскачивались на ветру. На заднике сцены были начертаны имена учителей и учеников, погибших в результате атомной бомбардировки. Их имена располагались тесно в пять вертикальных рядов от края до края стены. Интересно, сколько же имён уместилось в одном ряду? На столике, обтянутом белой тканью, лежали поминальные подношения — семена кунжута, выращенного на школьном участке, зелёный, ещё слишком ранний для этого времени инжир, зелёные мандарины и батат. Из цветов — только космея. Скромный получился алтарь.
На стульях сидели оставшиеся в живых ученицы, одетые в матроски. У половины из них на голове не было волос. На девичьих головах должны бы развеваться волосы, а у этих — облик монашек. Сходство с монахинями — ещё не беда, если бы в них ощущалась жизненная сила. А у этих девочек головы безжизненно поникли. Ученицы расположились в центре, а по бокам — учителя и родители погибших детей.
Началось чтение сутр.
Директор школы сидел неподвижно, закрыв глаза и крепко сжав руки в кулаки. Матери, не выдержав, начали плакать, низко склонив головы; отцы с ненавистью смотрели в потолок.
Оставшиеся в живых ученицы чувствовали себя будто виноватыми в том, что уцелели. Плач матерей болью вонзался в сердце.
Учитель, ответственный за проведение церемонии, называет имена погибших школьниц. В голосе его скорбь.
В зале поднимается дым от ароматических палочек. Залетающий ветерок разносит дым.
Ученицы поют похоронную песню — плач по умершим. Несколько учениц, присутствовавших на панихиде, вскоре умерли. У меня была подруга, которая вышла замуж, родила ребёнка, а однажды утром скоропостижно скончалась от лучевой болезни. Иногда я тихо напеваю похоронную песню. Это — песня о юности моих сверстниц.
Каждый год должны благоухать
Весной — цветы, а осенью — красные листья.
Где вы, ушедшие из жизни?
Зови, не зови — они не вернутся.
О, как печально!
Слушайте, любимые учителя и наши подруги!
Мы сегодня скорбим о вас.
В американском документальном фильме об атомной бомбардировке есть великолепная заключительная фраза: "Так закончилось разрушение".
17. Фусума — раздвижная перегородка в традиционном японском доме
