Нагасаки
Книга "Шествие в пасмурный день"
Сидзуко Го
Реквием
Милая Сэцуко!
Мой отец умер. Это случилось пять дней назад. Следуя последней воле отца, мы не присутствовали при его кончине. Но это не всё. Он пожелал, чтобы семью известили о его смерти лишь после кремации. Профессор Исидзука один присутствовал при этом. Позавчера и вчера я всё время думала об отце. Ты ведь была у меня, когда впервые профессор принёс известие о нём, и поэтому знаешь, в каком он был состоянии. Тогда, слушая профессора, я никак не могла унять охватившую меня дрожь. И потом всё повторяла: это неправда, такого быть не может! Но теперь я поняла: отец не хотел, чтобы мы увидели его таким. Как дорог мне сейчас отец — пусть слепой, беззубый, поседевший и высохший, словно мумия. Бедный отец! Сколько страданий выпало на его долю! Пусть внешне он стал безобразен — я по-прежнему безумно люблю его. И ненавижу тех, кто так изуродовал моего замечательного отца. Я буду проклинать их всю жизнь. Я не знаю, кто виновен в его смерти, но, когда стану взрослой, обязательно отомщу за отца — как бы сильны и влиятельны ни были его убийцы. Сейчас моя душа переполнена гневом и ненавистью. Я не рыдаю, как мама, прижимая к груди урну с прахом отца, я просто дала себе клятву отомстить за него и теперь терпеливо жду этого часа.
Профессор Исидзука, мама и я посоветовались и решили никому не сообщать о кончине отца и не устраивать похороны. Отец издавна исповедовал христианство, но вряд ли у самого доброго бога найдутся слова, которые могли бы утешить его душу.
Милая Сэцуко! У меня к тебе одна лишь просьба: когда придёшь к нам в следующий раз, заставь меня поплакать. Я так хотела бы выплакаться у тебя на груди. За это время много случилось печального, но глаза мои сухи, и я задыхаюсь от невыплаканных слёз.
До нашей встречи осталось ещё целых пять дней. Представляешь ли ты, как я хочу, чтобы они поскорее прошли.
... февраля
Наоми Нива
Сэцуко вспомнился её разговор с Сёити.
— Профессор Нива подвергся гонениям по несколько иным, чем я, причинам. Нам, в ту пору студентам, он казался типичным представителем мелкой буржуазии. Его специальностью была экономика Америки. И хотя его обвинили в распространении опасных мыслей, всё началось просто с попытки опубликовать в печати статью. Один мой знакомый издатель рассказал мне о всех перипетиях этого дела уже после того, как я поселился в здешнем храме. Когда резко обострились японо-американские отношения, профессор Нива, как экономист, написал статью, в которой доказывал неразумность войны Японии с Америкой, поскольку экономический потенциал последней значительно превышает наш. Правда, в редакции журнала статью задержали и она не была опубликована, но кто-то донёс на профессора в полицию, и его арестовали. Если бы Нива сразу покаялся в своих ошибках, его простили бы, но он настаивал на правильности своих прогнозов, следствие затянулось, а его продолжали держать в тюрьме. Потом моего друга издателя призвали в армию, и что стало с Нива в дальнейшем, мне неизвестно... Ах вот как? Вы говорите — он умер? Никогда бы не подумал, что его постигнет столь печальный конец. Помню, когда мы ходили к нему в дом на семинары, там была такая живая девочка — дочь профессора. Она вечно пряталась под стол во время наших занятий, и однажды студент, уронивший карандаш, столкнулся с ней лбом, когда полез его поднимать... Вот как? Его жена и дочь тоже погибли?
— Наоми училась в младшем классе нашего колледжа, но была очень начитанна, и благодаря ей я многое узнала. Вначале я жалела Наоми, старалась ей помочь, но, когда попыталась разобраться в причинах её несчастий, сразу поняла всю двусмысленность своего поведения: чем больше мне хотелось защитить её, тем отчётливее я видела всю глубину пропасти, нас разделявшей. Мне стало ясно, что именно из-за таких, как я, Наоми оказалась в столь плачевном положении. Уже после смерти Наоми я снова перечитала "Семью Тибо" и её записи в серой тетради и подумала: ведь я всем своим поведением лишь усугубляла её страдания.
— Полагаю, вы ошибаетесь. Я успел лишь в общих чертах ознакомиться с дневником Наоми, но и этого достаточно, чтобы понять, как она верила вам и что вы отвечали ей тем же. Прежде я скептически относился к разговорам о чувстве солидарности людей, преодолевающих различие во взглядах, но, прожив здесь довольно долго, я оценил величие простого народа, — величие, которое невозможно описать в книгах... Мы все попали в общую беду и поэтому должны действовать сообща, ибо всех нас объединяет одно — то, что мы люди.
— Я вела себя как лицемерка: в глубине души, как и Акияма из нашего колледжа, считала отца Наоми антипатриотом и в то же время пыталась защитить Наоми. Я с самого начала не заслуживала того, чтобы считать себя её подругой.
— Вы слишком суровы к себе. Для вашего возраста вполне естественно считать профессора Нива антипатриотом. Вашей личной вины здесь нет. Меня поражает другое — то, что в нынешние времена ещё есть такие всё понимающие девушки, как вы. Было бы неудивительно, если бы вы воспитывались в той же среде, что и Наоми, но, судя по её дневнику, вы и в колледже считались образцовой ученицей.
— Мне хотелось, чтобы Наоми думала обо мне лучше, чем я есть на самом деле. Я и теперь, беседуя с вами, хочу казаться лучше, чем я есть, хотя совершенно не заслуживаю того, чтобы разговаривать с вами на равных.
— Вы ошибаетесь! А теперь послушайте, что я вам скажу. Последнее время я всё чаще думаю о том, что для обыкновенного человека война нечто вроде бури. Она налетает независимо от нашей воли, разносит в щепки всю нашу жизнь и в один прекрасный день уносится прочь. И хотя каждый из нас, отдельных представителей народа, так или иначе участвует в войне, начинаем и кончаем её не мы. И я, и вы одинаково вовлечены в этот коварный замысел. Но я прожил значительно дольше, чем вы, и имел время, чтобы воспитать свою волю и выработать собственную точку зрения. Вы же на это времени не имели. Но истинный характер войны, который я познал из книг, вы теперь познаёте на собственном опыте, и это заставляет вас задумываться и ощупью искать свой путь. И именно такая, как есть, вы наилучшая подруга для Наоми.
— Благодарю вас, вы утешили меня. Но теперь уже всё равно. Всё кончилось. Наоми уже нет на этом свете, и я исполнила свой последний долг — привезла вам тетради матери Наоми. Решение мною принято.
— Какое решение?
— Как японка, я намерена разделить судьбу народа и бороться до конца.
— Странно. Ведь вы всё так хорошо понимаете. По-моему, война скоро кончится. Вы, наверно, верите в войну ради справедливости, но не бывает в природе войн лишь за чистую идею. В конечном счёте войны ведутся за утверждение могущества, за экономическое господство. До тех пор пока тяготы войны испытывает только народ, не смолкают призывы к священной войне до победного конца, до последнего японца. Но когда возникнет угроза самому существованию императорского дома и государства, на которые опираются те, кто развязал войну, они сразу её прекратят. Поймите, Оидзуми, скоро войне конец. А вы представляете, сколько после войны предстоит работы таким талантливым молодым людям, как вы?
— Вы способны думать о том, что будет после войны. Я этого не могу. С детских лет я писала солдатам на фронт письма, призывала отдать все силы на борьбу с врагом, обещала, что и мы в тылу будем бороться за победу. Я и теперь каждый день работаю на заводе, считая, что тем самым помогаю родине победить в войне. Не знаю, насколько способствуют победе радиолампы, которые я запаиваю, но я не имею права покинуть сейчас свой пост. Для меня есть один путь — тот, в который я верила до сих пор и буду верить до конца.
— Я знаю, кто заставил вас поверить в это, и понимаю, что виноваты не вы, а подлецы, внушившие вам подобные мысли. Но они-то никогда по собственной воле не согласятся принять вину на себя. И поверьте, если им понадобится, они в любой момент со спокойной совестью предадут вас.
— Этого не может быть. Те, кто стоит над нами, никогда не предадут народ. Я в это никогда не поверю.
Милая Наоми!
Моё предыдущее письмо, наверно, так до тебя и не дошло. Видно, бомбёжки не щадят не только людей, но и письма. Я всё ещё болею, но продолжаю ходить на завод. Однако в субботу к вечеру подскакивает температура, и всё воскресенье я не поднимаюсь с постели. По-прежнему мучит кашель. Понимаю, что ты вынуждена ухаживать за больной матерью и повидаться мы можем лишь в том случае, если приду к тебе я, но, к сожалению, ничего пока не получается. Прости меня. И всё же надеюсь в следующее воскресенье тебя навестить.
Перечитала твоё последнее письмо и просто не знаю, что тебе ответить. Никакие слова сочувствия не смогут облегчить твои переживания. Я тоже пережила сильное потрясение, хотя, конечно, его не сравнить с твоим. Ещё раз прочитала "Семью Тибо", особенно внимательно "Лето 1914 года", и долго думала о том, что же представляют собой антивоенные идеи, которые, рискуя жизнью, защищали Жак Тибо и твой отец. К примеру я, не щадя себя, борюсь за победу в священной войне. И в то же время другие, рискуя жизнью, ведут борьбу против войны. Как это может быть — мне непонятно. Это мучительное противоречие не даёт мне покоя. Если такая совсем ещё юная девушка, как ты, поклялась отомстить за отца, то мне, старшей по возрасту, следовало бы отговорить тебя от этой затеи. Но я не способна это сделать. Сила твоего гнева убеждает меня в его справедливости. И я просто в отчаянии из-за неопределённости собственной позиции.
Я не способна негодовать на тех, кто довёл твоего отца до такого состояния и повинен в его смерти, не могу взять тебя за руку, чтобы вместе поклясться отомстить за него. Несмотря на болезнь, я заставляю себя ходить на завод и работать ради победы в священной войне. Я говорю, что понимаю твой гнев, твои переживания, и в то же время каждый день совершаю противоположное, веря, что это — правое дело.
Честно говоря, я совершенно не понимаю, что со мной происходит. И мне всё кажется, что я лишь делаю вид, будто являюсь твоей лучшей подругой, а на самом деле недостойна быть ею.
Милая Наоми, прости меня! Может быть, моя болезнь всего лишь предлог, а на самом деле мне просто не хватает смелости встретиться с тобой.
... февраля
Сэцуко Оидзуми
Отчего так душно, так невыносимо трудно дышать? Сэцуко пыталась вспомнить, с каких пор это началось, но не могла. Она обнажила грудь, ослабила пояс на шароварах, но это не помогло. У неё было такое ощущение, словно в её земляном убежище вовсе не осталось воздуха. "Поживите здесь, вместе подождём, пока окончится война. К тому времени вы совсем выздоровеете", — говорил Сёити. Порыв ветра, прошелестев листьями в бамбуковой роще, ворвался в главное здание храма и наполнил грудь Сэцуко вечерней свежестью. "Послушай, Киё. Видишь, девушка тоже больна. Не согласишься ли ты ухаживать и за ней?" — "Придётся, если настоятель прикажет. Нечего сказать — хороша пара! Умирающий от туберкулёза завёл себе туберкулёзную невесту и собирается спать с ней в храме". Пронзительный, безжалостный смех женщины заставил Сэцуко содрогнуться. Сэцуко понимала, что это невозможно, и всё же у неё мелькнула мимолётная мысль: как хорошо было бы здесь пожить тихой, спокойной жизнью! Слова служанки смутили Сёити. "Не сердитесь на неё, она ведь не вполне нормальна. Надо же такое сказать!" — пытался он успокоить Сэцуко. Но слова Киё уже вернули Сэцуко к действительности. О чём это она размечталась? Забыла, какое расстояние отделяет её от Сёити? Ведь если бы не Наоми и не тетради, она бы никогда не решилась сюда приехать. Да собственно, и для Наоми она была чужая. Эта последняя мысль больно уколола Сэцуко. И всё же она с благодарностью подумала о том, что в первую же недолгую встречу Сёити разгадал мучившие её сомнения и попытался утешить её... Воспоминания успокоили Сэцуко, и она задремала. Но удушье не покидало её и во время сна. Какие-то прозрачные и одновременно тёмные воздушные тела стали постепенно окружать Сэцуко. Они громоздились друг на друга, и, по мере того как слой их становился толще, они, оставаясь прозрачными, всё более темнели. А под ними, в самом низу, неподвижно лежала Сэцуко и ловила разинутым ртом воздух... "Подумайте, ещё раз подумайте о том, что я вам сказал". Солнце клонилось к западу, в широкой галерее, опоясывающей главное здание с юга, наступила тишина. Сёити придвинул большую подушку к столбу, поддерживающему высокую крышу храма, прислонился к ней и закрыл глаза. Его длинные ноги были неестественно белыми. Однажды она уже видела такие же белые ноги — у её брата Хадзимэ. "Когда же это было?" — силилась вспомнить Сэцуко.
"Я думаю, вам незачем так жаждать смерти", — не открывая глаз, сказал Сёити. "Я не заслуживаю того, чтобы дожить до конца войны". — "Нет, вы не правы! Именно такие, как вы, по-настоящему способны задуматься над тем, что предстоит совершить после войны". Сёити поглядел на высокую биву, которая росла во внутреннем дворе храма. Среди её переплетённых ветвей и крупных листьев виднелись многочисленные мелкие плоды. Внезапно стайка птиц, склёвывавшая их, взлетела над деревом и скрылась в вышине. "Жаль, что вы не приехали на месяц позже, — смогли бы вволю поесть спелых плодов". Сёити мечтательно смотрел на дерево. "Ещё не так давно я потихоньку от Киё взбирался на биву и лакомился нагретыми солнцем плодами прямо с веток, хотя их обычно обязательно моют и едят охлаждёнными после обеда... Теперь уж мне не взобраться на это дерево", — помолчав, добавил Сёити.
Придавленная прозрачным и в то же время тёмным слоем, Сэцуко чувствовала, как деревенеет её тело. Голова, ноги и руки уже не двигались, лишь из горла вырывалось прерывистое дыхание. При каждом вздохе изъеденные туберкулёзными бациллами лёгкие наполнялись кровью, которая затем попадала в бронхи. Бронхи извергали кровь наружу, но вместо неё сразу же скапливалась новая.
"Человек — самое живучее в мире существо. Не было нации, которая погибла бы вместе с государством. Если потеряно всё, но сохраняется жизнь человеческая, значит, остаётся надежда на светлое будущее. Поэтому, Оидзуми, надо дорожить своей жизнью".
Когда Сэцуко собралась домой, Сёити, тяжело опираясь на палку, проводил её до самых ворот. "Это противоречит моим принципам — провожать вас ценою сокращения собственной жизни", — горько усмехаясь, сказал он. Потом, опёршись обеими руками о палку и тяжело дыша, добавил: "Хочу, чтобы вы поняли, почему я всё же проводил вас. Очень вас прошу: верьте, только после войны наступит время, когда вы начнёте жить по-настоящему. Верьте в это и берегите свою жизнь". Тёмный прозрачный слой, давивший на Сэцуко, занял всё пространство землянки. Он продолжал шириться, пока не объял всю землю и небо. А Сэцуко всё глубже погружалась в сон, и её дыхание становилось едва ощутимым.
Милая Сэцуко!
Уже наступил апрель. За весь март ты так и не выбрала время зайти ко мне. Понимаю, причиной тому нездоровье, но, если ты ежедневно ходишь на завод, наверно, могла бы найти часик и для меня. Когда будешь читать мою тетрадь, ты, должно быть, обратишь внимание, что перед этой страницей несколько листов вырвано. Знаешь ли ты, о чём я там написала? Да, да! Я высказала все свои обиды равнодушной Сэцуко. Но сегодня я вырвала эти страницы из дневника и сожгла их во дворе. Завтра приду к тебе. Я уговорила профессора Исидзука прислать сиделку, чтобы она в моё отсутствие побыла с мамой. Я тебе передам свой дневник. Прочти его, когда я уйду. Наверно, ты уже поняла: я решила зайти к тебе, чтобы окончательно проститься.
Когда отец умер, я надеялась, что ты будешь меня утешать, негодовать и печалиться вместе со мною. Но этого не случилось.
Теперь-то мне понятно, сколько беспокойства я тебе доставляла. Ты слишком была ко мне добра, именно поэтому мне больше не следует пользоваться твоим добрым отношением. Но верь: я и теперь люблю тебя. Прошёл год с тех пор, как мы подружились, и всё это время ты была для меня поистине бесценной подругой.
И всё же... и всё же я решила расстаться с тобой, потому что поняла: чем ласковее отныне ты будешь со мной, тем больше страданий это тебе доставит.
Я отказалась от мысли отомстить за отца. С самого начала эта месть была неосуществима, потому что я не доживу до того времени, когда стану взрослой. Но я не жалею об этом. Чем скорее умру, тем скорее встречусь с отцом. Не знаю только, как он выглядит там, на небе, хотя буду рада встретить его в любом обличье. Но хотелось бы увидеть его таким же прекрасным, каким он был в те давно прошедшие дни. Милая Сэцуко, как хотелось бы мне родиться во времена, когда не будет войн. Ведь все люди одинаковы — почему же они воюют между собой?! Я гляжу на глобус и думаю: когда возникла земля, её не разделяли никакие границы... Так кто же их придумал? Какое это было бы счастье — стереть с земного шара все границы! Тогда не будет ни японцев, ни американцев, ни китайцев, а все сольются в единое человечество и дружно заживут одной семьёй.
Спасибо тебе за сердечное ко мне отношение. Прими от меня "Семью Тибо" в память о нашей дружбе. Желаю тебе и в будущем со спокойной душой трудиться на благо родины.
... апреля
Наоми Нива
Сэцуко блуждала в прозрачном тёмном пространстве. Отдалённые предметы окутывала кромешная тьма, но вокруг Сэцуко было светлее, и она шла вперёд, пытаясь что-то отыскать. Ей показалось, что она слышит какие-то звуки, а может быть, слова. Она не могла понять, откуда они доносились. Сэцуко не знала, где конец окутывавшему её прозрачному слою, и не понимала, куда она идёт. Но эти звуки проникли в самые глубины её души и заставили ярко вспыхнуть огонь уже угасающей жизни. Сознание вновь возвращалось к Сэцуко. Теперь она уже отчётливо слышала чей-то свист.
Брат!
Свист доносился снаружи. Проснулись силы, едва тлевшие в погружавшейся в вечный сон Сэцуко, и заставили её приподняться.
Брат!
Сэцуко поползла к выходу из убежища, подтягиваясь на руках, с величайшим трудом преодолела ступени и выглянула наружу.
Брат!
Среди моря хлынувшего ей в глаза света она увидела тень — свист доносился оттуда. Она пыталась разглядеть эту тень, но глаза застилал туман.
— Брат! — вне себя закричала Сэцуко, но её голос едва был слышен.
Видимо, тень всё же заметила Сэцуко. Свист прекратился, и тень что-то сказала. Что-то — не по-японски. Это был американский солдат — из первой группы войск, высадившихся в Японии. Он стоял среди развалин и насвистывал шотландскую песенку. Сэцуко разжала руки. Её тело скатилось по ступенькам вниз и больше не шевелилось.
